Деанон работ. Fables.
Работ по Fables внезапно было много, особо удачными они не были, но хотя бы одну принесу сюда X)
Что имею о ней сказать, кроме того, что на ачивке (вашужмать, ДА)). Fables #81 - выпуск по-своему эпохальный, и из него мы узнаем, что в мире Сказок порой не место чудесам. Вернее, нас в очередной раз хорошенько так в этот факт тычут.
Я повторюсь раз в тысячный - ужасно жаль Блю. Он был одним из моих любимых (и ни в чем не слившихся, что особенно важно) героев этой серии. А текст вышел о Мухе. Снова. Ничего странного.
И, кстати. Я не считаю позицию Мухолова истиной в последней инстанции в их споре с Пиноккио. Это, скорее, та правда для меня, которую приходится принять, скрипя зубами.
Но, увы, часто реальность работает именно так. И Мух это отлично знает. Слишком хорошо.
И да,в последних выпусках мы увидели, насколько он прав. И это ужас, конечно.
Название: Другой мир
Автор: WTF DC 2018
Бета: Oriella
Размер: мини, 1604 слова
Канон: Fables (comics)
Пейринг/Персонажи: Пастушок, Мухолов, Пиноккио
Категория: джен
Жанр: драма, повседневность
Рейтинг: PG
Примечания/Предупреждения: Спойлеры по Fables #82 и чуть ранее того, смерть персонажа. В диалогах местами прямые цитаты из канона комикса.
Краткое содержание: В постоянном составе их воображаемой бейсбольной команды всегда было три игрока. Никому не хотелось думать, что может быть иначе, но...
читать дальше— Предатель, предатель, предатель. Проклятый мухожор. Да как он может?
Пиноккио до боли сжимал кулаки и бормотал себе под нос все проклятия, которые только знал, в адрес Мухолова. Впрочем, прозвище сейчас к тому не клеилось. Амброуз сменил оранжевую робу на черный костюм с галстуком — одежда странно сидела на нем, вроде бы аккуратно подогнанная, но делающая фигуру особенно чужой: шире плечи, похоронный цвет словно поглощает солнце. Вечно растрепанные волосы, обыкновенно падавшие на веснушчатое лицо, были расчесаны и откинуты со лба, открывая светлые золотисто-зеленые глаза, тоже чужие — блестящие от слез и какие-то опустошенные.
Он произносил поминальную речь. Говорил о том, каким Пастушок был героем, но более — о том, что он был замечательным другом и просто хорошим и добрым малым. О том, что нужно найти силы и перенести эту утрату. Голос Муха, звучный и ровный, несмотря на слезы, забирался под кожу, обволакивал и успокаивал, но Пиноккио сопротивлялся, как мог.
«Это все дурацкая магия, — упрямо говорил себе он. — Дурацкая зеленая магия дурацкой зеленой жабы. Про него все говорят, что он теперь колдун — так и есть».
Пиноккио не желал верить, что их дружбе пришел конец. Сколько они были вместе, две сотни лет? Или даже больше? Ему казалось, что он знает Пастушка и Муха целую вечность — и одновременно все было слишком свежо. Каждый выпуск комиксов, передаваемый из рук в руки «всего на полчаса — я тоже полгода ждал именно этого ван-шота!» Каждая новая песня Пастушка, разумеется, совершенно невыносимая, так же как и предыдущая. Каждая новая маленькая гулянка в каморке Муха по поводу его освобождения от общественных работ на следующий день — и наутро, разумеется, новый штрафной бланк от Бозли, ему, Пиноккио — за погром и аморальное поведение, Муху и Пастушку — за пособничество. Вот Пиноккио ночует у Пастушка и находит у него под подушкой «Плэйбой», в котором мисс Октябрь с корзинкой, в алом плаще и белых чулочках — и это повод для шантажа и подколов на ближайшую неделю, не меньше. Вот тот памятный день рождения Муха, и Пастушок, встав на цыпочки, гордо водружает ему на голову бейсболку в виде лягушачьей головы. Именно тогда они придумали собственную воображаемую бейсбольную команду, «Лягушачьи бомбардиры», капитаном которой был назначен Мух (место лидера благосклонно уступил Пиноккио в качестве подарка), а в постоянном составе было всего три игрока.
Пиноккио, Мухолов, Пастушок.
А теперь Мухолов стоит перед Пиноккио и врет ему и еще целой толпе, что Пастушка больше нет. И больше не будет.
Король Амброуз закончил свою речь. Когда гроб опустили в яму и засыпали землей, еще не ведавшей смертей, вид у Мухолова был такой, будто ему мучительно хотелось сбежать. Однако Муху нужно было перевезти всех тех, кто пришел проститься с Пастушком, на Ферму. Ему бесконечно жали руки и выражали соболезнования — и он исчезал вместе с очередной группой сказаний и появлялся снова, рассыпая золотые и изумрудные искры. Снова и снова, прыжок из одного мира в другой.
Мухолов сам выбирал место для могилы и надгробный камень. Он произносил речь и принимал знаки сочувствия. И это он был тем, кто оставался с Пастушком почти до самого конца, помимо доктора. Мухолов очень любил Пастушка, это всем было известно — так как он мог вот так просто смириться?
Пиноккио хотелось верить, что это все же не обман — самообман.
Мухолов вернулся за очередной партией гостей для переноса их на Ферму — и Пиноккио вцепился ему в пиджак, пытливо вглядываясь в лицо. Рыжие пряди теперь грустно повисли, падая на глаза и открывая крупный, заметно покрасневший, совсем не королевский нос. Пиноккио стало жаль его.
— Конечно, он вернется, Мух, — утешающе заговорил Пиноккио, едва только они оказались на Ферме и чуть отошли от толпы. — Он должен, да? Он слишком важен, чтобы быть мертвым.
— Я не знаю, Пиноккио. Он всего лишь раз упоминается в той маленькой истории. Даже не в самой истории. Просто в глупом стишке.
Пиноккио нахмурился, понимая, что Мухолов хочет сказать.
— Может, мне кто-то пояснит, как такое возможно? Пастушок был великим супергероем! Как это могло ускользнуть от мира так называемых «писателей»? Какого хрена они творили, когда писали про нас или любое другое сказание, не сделавшее ничего важного?
Серьезно. Пастушок побеждал гоблинов, перемещался между мирами, спасал жизни, сразился с самим Врагом, был таким сильным и отважным...
— Всего лишь стишок про «Крошку Пастушка»? И где гребаная справедливость?!
Пиноккио буквально распирало от злости и ощущения грандиозной неправильности. У него была целая куча идей.
— Мы можем нанять толпу этих сифозных писак, и пусть они напишут о нем истории. Деньги?.. К черту деньги, мы просто можем мудохать человечишек, пока они не согласятся придумать и напечатать сотни, тысячи книг про его подвиги! Бля, да мы сами все напишем, если так можно, мы обратимся на Тринадцатый этаж, и твоя сила, Мух, ты же можешь...
— Пиноккио.
По лицу Мухолова снова струились чертовы слезы, которым сам Пиноккио так толком и не научился, и это самое «Пиноккио» звучало словно «Я не могу».
И он мог больше ничего не говорить. Особенно это самое тихое, ненавистное «нам пора просто смириться».
Пиноккио буквально захлебнулся в потоке собственных оскорблений в его адрес, но Мухолов так и не повысил голоса. Мух никогда не кричал и не ругался, ни разу за все гребаные годы, и сейчас Пиноккио ненавидел его за эту проклятую мягкость и за чертовы серебристые дорожки на щеках.
— Да, он был просто замечательным, сильным и храбрым, все те слова, которыми ты его назвал, подходят. Супергерой, — теперь голос Мухолова, наконец, дрожал. — Так зачем, скажи мне, ему возвращаться сюда?
Мухолов смотрел куда-то сквозь Пиноккио и чувствовал себя сейчас так, как, верно, ощущал себя Кай, раз за разом выкалывавший свои зачарованные глаза — на беду у сказаний все всегда заживает, ведь живут они «долго и счастливо». Вечно. Почти все, тем дольше и тем «живее», чем больше шепчущих о них страниц в книжках. Кай видел чистое, неприкрытое зло во всем, что его окружало — так и у Мухолова перед глазами сейчас стояла не Ферма с ее пестрыми веселыми домиками. Он видел не зеленый лес, не цветущие под ясным голубым небом луга, не румяного мальчишку в такой нелепой, не подходившей этому солнечному дню черной куртке. Сквозь пелену слез он как будто снова смотрел на безжизненную пустыню, не знавшую воды и солнца, и слышал стенания неупокоенных мертвецов со дна Ведьминого Колодца — один из проклятых источников вечной не-жизни. Перерождение путем пытки, после страшных мук, гниения и могильных червей, всякий раз терять жизнь — из-за предательства, ревности, жестокости, злых чар — и возвращать ее снова, только если тебя достаточно сильно ждут, для любви или для мести — все равно один проклятый круг хуже другого... Он не мог допустить такого для Пастушка.
Тот сам бы этого не хотел. Не все живут долго и...
Древнее сильное сказание, король самого счастливого и мирного королевства, рыцарь, побеждающий смерть, рыдал, как несчастный ребенок — не от собственного бессилия. Он многое бы отдал за то, чтобы они, все трое, были всего лишь людьми.
Чтобы Пиноккио не был заперт на веки вечные в неуклюжем детском теле.
Чтобы не было никакого Принца-лягушонка, а был просто... Да в самом деле, как говорит Пиноккио, хоть дурацкая зеленая лягушка.
Чтобы Пастушок был простым клерком, с джазом в голове и мечтами о приключениях в сердце. Живым. Без всяких подвигов, проклятых стрел и волшебных плащей.
Светлое золото волос, превратившееся в тусклую жидкую мочалку, заострившиеся черты некогда круглого почти детского лица, провалившиеся выцветшие глаза — два кусочка недавно лазурного неба, жалкий обрубок вместо руки, так ловко управлявшейся и с трубой, и с мечом. Черная дыра вместо лучшего друга, впитывающая все силы Муха, и волшебные, и человеческие, опустошающая, ненасытная...
— Знаешь, что я точно понял за свою жизнь? Есть места, куда лучшие, чем это. Миры, которые чище и светлее, чем наш. Скажи, — Мухолов сделал над собой невероятное услилие, чтобы суметь просто договорить. — Стоит ему возвращаться?
Пиноккио не видел Пастушка перед смертью и многого не знал, но он почему-то понял. Во всяком случае, притих и замолчал на целую долгую секунду.
— Вот дерьмо, — только и проговорил он, уныло повесив голову.
— До свидания, Пиноккио, — прежде чем Пиноккио успел сказать ему что-то еще, Мухолов исчез.
В Гавани всегда было легче. Оттого Мухолов чувствовал себя трусом.
Волшебная Роща приняла под сень своего Короля. Он вернулся, совершив последний одинокий «прыжок», и устало опустился на мягкий дерн, между крупных, выступающих над землей изгибов корней. Остервенело рванул с плеч черный пиджак и, отшвырнув его подальше, прислонился к успокаивающе теплому шершавому стволу, устало закрыл глаза.
«Долго и счастливо». Неужели так трудно написать без ошибок всего два слова?»
С ними не было Пиноккио, когда Пастушок и Мух дурачились, по приказу Бозли повторяя погром на месте преступления в рамках очередного следственного эксперимента. Им нужно было разнести квартиру по образу и подобию той, где совершили злодеяние, и написать кровью на стене слова, хорошо знакомые любому из сказаний.
«Как думаешь, это настоящая кровь?» — «Попробуй — и узнаешь... Господи, в слове „счастливо“ нет „щ“, в лягушачьей школе преподавали правописание?» — «Прости, но я был бы аккуратнее, если бы ты не шумел». — «Это не шум! Это Синатра!»
И Пиноккио не было ни в Ведьмином Колодце, ни в той ужасной комнате, где умирал Пастушок. Счастливчик.
Мухолов подумал, что нужно будет как можно скорее перед ним извиниться, но сейчас у него не было сил даже на то, чтобы просто встать на ноги. Он не знал, как еще объяснить это Пиноккио, но ему бы очень не хотелось, чтобы Пастушок возвращался. Мух точно знал: другая жизнь есть, и, вероятно, есть такой мир, где супергерои и вправду существуют только в комиксах, а сказки — лишь в книжках. Где не приходится воевать со злыми волшебниками в перерывах между курьерскими ходками, мытьем коридоров и игрой в бейсбол.
Он желал Пастушку именно такого мира. Ведь тот был... человеком.
Гораздо больше, чем кто-либо из них всех.