Фанфики по Criminal Minds

[archiewynne]

Продолжаю собирать фички тут.
Блин, Арчи, сделай уже мастер-пост нормальный по Бэтсу.

Правда, я без понятия, как быть с впроцессными фиками ><
По СМ пусть они все будут тут одной кучкой.
См. здесь под катом и ниже в комментариях. Расположены в хронологическом порядке написания.

Последний вечер
Основные персонажи: Спенсер Рид, Диана Рид
Рейтинг: PG-13
Жанры: Джен, Драма
Размер: драббл
Последний вечер перед отправлением Дайаны в клинику.
Канон: 1-2 сезон.

1315 слов

Чтобы просто подойти к ней, нужно преодолеть ряд препятствий, словно рыцарю из легенд, что она так любит, на пути к Святому Граалю. Войдя в дверь и оставив у порога сумку с учебниками, Спенсер окидывает взглядом "полосу препятствий" и думает о том, как же сильно он от всего этого устал.
— Мам, у нас страшный бардак, — Спенсер наклоняется, чтобы поднять книгу, но ему приходится застыть в этой позе.
— Нет-нет-нет! — машет она ему, хмурится, отчаянно мотает головой. — Оставь так, как есть. У меня все под контролем.
Дайана Рид восседает в своем кресле, словно на троне, завернутая в мантию из трех пледов, несмотря на лето. Светлые короткие волосы, как всегда, толком не причесанные, топорщатся в разные стороны — соломенное недоразумение или корона из колких вихров и запутавшегося в них сияния — отблески лампы. На коленях — тетрадь, ручка в исхудавших пальцах. Она снова воображает, что занята очень важным делом.
А он считает дни. Сегодня — последний.
Спенсер медленно выпрямляется, не коснувшись томика на полу (кажется, Пруст? Или все же Эшенбах?), и подходит ближе, стараясь не наступить на другие раскиданные книги, тетради, смятые и исписанные вдоль и поперек, искусанные карандаши, какие-то обрывки, вырезки — хаос, первозданный хаос, да и только.
Прямо как в голове у Дайаны, наверное.
«Наверное» — странное слово для Спенсера. Он редко бывает в чем-то не уверен — непозволительная роскошь для того, кто оставил школу позади в двенадцать и в свои восемнадцать трудится над бакалаврской. Несмотря на юность, он уже давно превратился в ходячий набор штампов, связанных с образом какого-то чокнутого ученого всезнайки, разве что очков да седин не хватает. Он знает, кажется, все, что только можно, про шизофрению. Но это все не имеет ни малейшего смысла, и вот Спенсер снова осторожно поднимает длинные ноги, пробираясь среди ее строго упорядоченного бедлама, словно журавль по болоту, и в забитой до предела невыносимо умной (да пропади она пропадом!) голове его на деле пустота и одно только издевательское «наверное».
Все бессмысленно, потому что шизофрения неизлечима.
Это неправда, что в неполных семьях сплошь проблемные дети. Проблемные дети не читают многотомные собрания сочинений за считанные сутки, не посещают исправно все занятия в школе, колледже и университете — до поры, разумеется.
Мальчик-двенадцатилетка за партой с ощетинившимися первыми намеками на усы и бороды старшеклассниками.
«Спенсер, вам стоит подумать об экстерне».
Он и сыном-то являлся как бы экстерном. Как бы случайный гость в аудиториях и коридорах и запись в документах об образовании. Что осталось в мыслях Дайаны от ее сына? Мимолетное видение в обрывках сохранившегося сознания да имя быстрым росчерком на титулах подаренных ею книг, что живут теперь где-то в общей куче.
Пока Спенсер изобретает способ доставить ей разогретый ужин с кухни, не расплескав суп (ох уж это «болото») и найти место для подноса среди завалов на ее столе, он замечает еще один росчерк — свое имя, выведенное ручкой у нее на запястье.
— Мама, зачем это? — указывает кивком на надпись.
— Чтобы не потерять, глупый, — объясняет Дайана, на мгновение улыбнувшись и тут же переменив выражение лица на тревожное и как бы обвиняющее. — Когда ты меня покинешь, должно же что-то остаться у меня. Слова, слова, слова, как нам вещал Шекспир.
Не обращая ни малейшего внимания на еду, она надевает очки и возвращается к методичному исписыванию очередной тетради, но на этих восьмидесяти страницах и вдоль и поперек исчерканной обложке не наберется и грамма смысла.
— Мама, — устало говорит Спенсер. — Нужно поесть.
— Тише! — шипит она, строго глядя на него и прикладывая губам палец. — Я работаю, разве не видишь?
— Мама! — Спенсер теряет терпение, мягко, но настойчиво тянет ее с кресла. — Идем на кухню. Идем, говорю тебе, хватит. Поужинаем вместе за столом, который для этого подходит. Поговорим, ты мне расскажешь о своей новой книге.
— Там стены — совершенный картон. Будут слышать каждое наше слово.
— А у нас много секретов?
— Я бы не хотела, чтобы монография Дайаны Рид по средневековой литературе вышла под именем какого-нибудь Джеффри Сибилла.
— Кто такой Джеффри Сибилл?
— Понятия не имею. Розамунда Хиккок. Уильям Шер. Джон Доу. Я знать не знаю их имен и вообще кто они такие, но на обложке мы какое-нибудь да увидим.
Проще сдаться, принести самому пару сэдвичей на тарелке и кофе — уже для себя, разместиться среди ее неприкосновенных сокровищ прямо на полу и уткнуться в справочник по высшей математике, время от времени отрываясь, чтобы напоминать ей об остывающем супе. Пока она его съест, пройдет не меньше получаса.
— Ты пьешь много кофе, — в какой-то момент замечает Дайана. — У тебя от него синяки под глазами. Сколько ты спишь?
— Сегодня — минут на пятнадцать меньше, чем было в планах. С места не сдвинусь, пока ты не съешь морковку.
— Ты знаешь об аскаридах? — хмурится Дайана. В ее тарелке осталась пара ложек бульона и рыжая горка морковки.
— Знаю, что они взрослые достигают сорока сантиметров, производят больше двухсот тысяч яиц за сутки, причиняют существенный вред организму носителя, но их с высокой долей вероятности нет и не было на этой морковке.
— Это точно? — очень серьезно интересуется Дайана.
— Точно, — так же серьезно отзывается Спенсер.
А ведь все это похоже на комедию. Дикую сумасшедшую комедию. Но ему ни капельки не смешно.
Бессмыслица поэтапно съедает его мир, стрелки часов неумолимы в своем движении, а завтра — он твердо это решил — здесь будут санитары.
Горы книг по психиатрии не дали ему ничего, кроме осознания: сам он больше ничего не сможет для нее сделать.
Но ведь кто-то должен ей помочь. Им помочь.
И на самом деле хочется сжаться в комок сплошных нервов и напряженных до предела мыщц, уткнувшись раскалившимся лбом в костлявые колени, разреветься, как ребенок, от собственного бессилия, захлебнуться в чувстве горькой вины и досады, но что-то мешает. Словно это возможно только в теории, а на практике все эмоции из него вынули давным-давно, выпотрошили самую его суть и старательно заштопали, и ему противно и страшно от таких мыслей, но от них никуда не деться.
Особенно от осознания, что все это проделал он над собой сам. Но, если бы дела обстояли как-то иначе, завтра у него просто бы не хватило сил ее оставить.
Опустив ей на колено руку, дрогнувшую от робкой нежности (остаточный заряд чувств), глядя на мать сухими темными глазами, Спенсер тихо говорит:
— Почитай мне, мама.
Она смотрит на него ясно и осмысленно, как всегда бывает, когда дело касается книг.
— Отличная идея — почитать сыну перед сном.
— Как раньше, в детстве, — чуть слышно напоминает он.
— Да ты и теперь ребенок, — Дайана ласково гладит мягкие темно-русые кудри сына, пытливо рассматривая его и вправду совсем еще детское лицо. — Выбери книгу.
Величественным жестом королева обводит свои владения. Теперь ко всему можно свободно прикасаться.
Спенсер тянется за книгой, которую первой хотел поднять.
— На чем мы вчера остановились? — спрашивает мать, беря ее. — Закладка потерялась.
Не было никакой закладки. И вчера они не читали ничего вместе. Иногда она пытается ухватить, восстановить ускользающую от нее реальность, угадать то, что было, но чаще то, чего и в помине не было, заявляя о своих догадках с невероятной уверенностью, еще более страшной, чем охватывающая ее в иной момент болезненная рассеянная беспомощность.
Спенсер на мгновение задумывается, чтобы вспомнить.
— Четвертая глава. Сорок шестая… нет, сорок седьмая страница.
Дайана с важностью кивает, поправляет очки, находит нужную страницу и начинает звучным и приятным голосом:
И дальше скачет Парцифаль*,
И на душе его печаль, —
Пусть добрый им урок получен,
Пусть правилам рыцарским он обучен,
Грызет и жмет его тоска,
Земная ширь ему узка,
А узкое широким кажется…
Одно с другим у него не вяжется…
Спенсер закрывает тяжелеющие веки, мысленно следуя путем Парцифаля, совсем как в те времена, когда сказки и легенды еще обладали для него каким-то волшебством, и, вероятно, что-то волшебное есть в них и сейчас, потому что ему передается ощущение покоя, осветившее мамины обостренные, омраченные болезнью черты.
Сегодня последний вечер. И волшебство бы свершилось окончательно, если бы он смог забыться и об этом не думать.
*********************************************************************
Примечание к части
*В. фон Эшенбах, "Парцифаль". Отсылка к "делу короля-рыбака".


Оригинал: ficbook.net/readfic/4634671


Еlle
Основные персонажи: Элл Гринуэй, Рид-мимо-пробегал и немного остальных.
Рейтинг: PG-13
Жанры: Джен, Драма
Предупреждения: Насилие, Смерть второстепенного персонажа
Размер: драббл


Перерождение Эл Гринуэй. Посвящается непосредственно Эл.
Канон: с опорой на "дело короля-рыбака" и пятую серию второго сезона.

1004 слова

Быть может, это прозвучит как-то пошло или неубедительно, но в ту ночь, когда она была пьяна, танцевала и упоенно трахалась с едва знакомым красавчиком в курортном отеле, она была очень счастлива.
Впрочем, это то, чего Эл почти не помнит.
Она помнит куда лучше другое. На смену ощущению тепла южного солнца, ласкающего кожу и чутких многообещающих прикосновений любовника, приходит другое ощущение — и остается с ней.
Его руки. Руки убийцы, погруженные в рану, проникшие в ее тело и купающиеся в ее крови. Эл и представить себе раньше не могла что-то в такой же степени мерзкое. Это нечто более извращенное, чем изнасилование: ты повисаешь между жизнью и смертью, не в силах пошевелиться и едва дыша, а мучитель методично копается в твоей плоти, а потом выписывает твоей кровью на стене твоей квартиры… что?
Стену вымыли. Кто-то отчистил квартиру к моменту выхода Эл из больницы. Это явно сделал кто-то из отдела, но она не спрашивает, и никто из них не говорит с ней об этом. Лишний раз не напоминают. Тактичное молчание и соблюдение золотого правила профайлера: без острой необходимости не анализировать другого профайлера. Интересно, насколько им видно, что творится у нее внутри, и насколько они себя сдерживают, стараясь не соваться?
И насколько им понятно, как она теперь всех их ненавидит?
Это чувство сильнее Эл и продолжает усиливаться. Мучительная обида, съедающая ее существо день за днем.
Она была совсем одна. Одна, никого рядом, кто мог бы ее защитить. Она и ее убийца. И никто не пришел на помощь. С того момента, как за ней закрылась дверь ее собственного дома, Эл оказалась в ловушке, и пребывает в ней до сих пор.
И до сих пор чувствует ужасные пальцы, бесцеремонно и грязно копающиеся в ее душе.
Пребывание в больнице было мучением. Она чувствовала себя беспомощной и слабой, будучи прикованной к больничной койке, и сбежала оттуда раньше срока, бежала без оглядки из этой гребаной тюрьмы назад, к работе. Ее рады видеть в отделе, но Эл не может не видеть, как они прячут глаза и стараются не встречаться с ней взглядом.
Или ей это только кажется?
Так или иначе, между ней и коллегами выросла прочная невидимая, но ощутимая стена.
— Как ты, Эл?
— Не рановато ли тебе возвращаться к работе?
— И ты сегодня допоздна, Эл?
Да, черт возьми. Она здесь, она рядом, она снова в строю, она сильная, она справится.
Она почти ночует в офисе, как Джей Джей, Гидеон и Рид, потому что возвращаться домой — все равно, что возвращаться в могилу. Количество поглощаемого алкоголя и успокоительных — на максимум, чтобы только не свалило, разумеется. Ей ли, психологу-профессионалу, не знать, что это гремучая смесь, но только так она может оставаться в строю. И быть на работе спокойной, как никогда ранее.
Но их ведь не обманешь.
И только Эл начало казаться, что она сумела убедить коллег в том, что все вернулось на круги своя (если бы это действительно было так!) — на задании, ночью, в отеле, где никто из агентов, разошедшихся по номерам, еще долго не собирался спать и продолжал ломать голову над очередной загадочной чередой преступлений, она услышала, как по ее двери выбивают костяшками пальцев веселый мотивчик.
Не надо быть опытным психологом-криминалистом, чтобы понять, что это Рид, еще не открывая дверь. Раз она «видит» сквозь двери, то и остальные должны видеть сквозь стены номера, что с «Эл что-то не так».
Где было их всевидение, когда ее мучили?
Рид входит без спроса и приглашения, при этом проскальзывает в номер с парадоксальной ненавязчивостью, моментально найдя в нем себе место. Эл готова поспорить — не предложи она ему стул, он уселся бы на подоконнике, столе, прямо на полу, или просто остался бы подпирать одну из стен так, как будто в этом нет ничего странного и словно ему здесь рады. У него талант оказываться рядом, когда кому-то нужно выговориться, талант внимательно — умело — слушать и внушать всем своим видом спокойную и твердую уверенность в том, что ничего из услышанного Ридом не будет никому рассказано после. Совсем недавно эта уверенность покачнулась (что только ни было поставлено под сомнение за последние дни!), но мальчишка не собирается уходить и просящим взглядом смотрит на нее.
— Тебе нужно поговорить об этом с кем-то с глазу на глаз, Эл. Давай же. Пожалуйста.
Эл не выдерживает этого взгляда и неловкой виноватой улыбки и несколько смягчается. Она рассказывает ему о страшных прикосновениях, которые не может забыть — рассказывает ровно столько, сколько может рассказать, не потеряв при этом сон на остаток ночи. Эл и правда немного легче от того, что Рид зашел, но она видит: он не знает, что делать дальше с ее словами. Он умеет слушать, а не лечить, "доктор", но не врач. Но Эл находит в себе силы слабо и с благодарностью улыбаться Риду за его попытку стать мостиком между ней и остальной командой. Если этот ночной визит для него просто попытка успокоить собственную совесть, то…
Эл не хочется об этом думать. Она куда больше хотела бы видеть хорошее в людях, чем их здравый, черт его побери, эгоизм и желание отстраниться от чужой беды.
— Он мертв, Эл. Этого человека больше нет. А ты с нами. Ты жива, понимаешь? — мягко и настойчиво напоминает ей Рид перед уходом в ту, последнюю ночь, когда она еще была прежней.
Эл только кивает в ответ. Она и рада бы в это поверить, но...
Это неправда, Спенсер. Ту Эл, что вы все знали, уже давно нельзя назвать живой.

Последнее, что в итоге видит специальный агент Эл Гринуэй — это упавшая на один из чужих городов, что сменяют один другой в их поездках, ночная темнота и ухмыляющееся лицо насильника, которому его преступления едва не сошли с рук.
И уже другой, новый человек, не знающий жалости, нажимает на спусковой крючок.
Она ни за что не признается в том, что это сделала, потому что никто не должен иметь возможность обвинить ее в поступке, который не является преступлением. Есть ублюдки, которые не имеют права жить, и никто не разубедит новую Эл в этом.
Где-то глубоко внутри в ней теплится искорка сомнения, неуверенности в том, что она права. Но это искра, которой никогда не разжечь костер.
Специального агента Эл Гринуэй больше нет.
Остается только Эл.
Оригинал: ficbook.net/readfic/4656472


Пересмешник
Основные персонажи: Джейсон Гидеон
Рейтинг: PG-13
Жанры: Джен, Драма, Психология
Предупреждения: Смерть второстепенного персонажа
Размер: драббл

Джейсон Гидеон в процессе написания прощального письма Риду. Посвящается "Могучему воину".
Боюсь, я не очень связна в этом тексте. Да простит меня любимый (номер один) герой в сериале. Джейсон, после тебя осталась лакуна, которую, похоже, уже не заполнить.

1474 слова

«Mimus polyglottos, многоголосый пересмешник. Длина туловища взрослой особи около девяти дюймов. Оперение неприметное, серое, черные перья по краю крыльев, черный тонкий клюв загибается вниз.
Птица ничем не примечательна внешне, чего нельзя сказать о ее пении. В репертуаре взрослого самца бывает до двух сотен песен, каждая из которых оригинальна, но при этом складывается из подражаний пению других птиц и звукам, которые слышит пересмешник в окружающей его среде: от шума машин на хайвее до прекраснейших трелей соловья. Уникальные особенности пения пересмешника привлекли к птице внимание разнородного научного сообщества — от орнитологов до лингвистов».

— Вы не похожи на агента ФБР. Скорее, на преподавателя вуза.
Джейсон кивает, коротко и легко усмехнувшись. К подобным сравнениям ему не привыкать, и в них нет ничего обидного. Напротив, все очень точно. И он ведь, действительно, читает лекции студентам в академии ФБР (хотелось бы думать, что они что-то с них выносят, и думать, что со своей работой он справляется, у Джейсона есть все основания).
У него лицо учителя, и он сам это понимает. Он хорошо смотрится в учебных аудиториях — это его среда, здесь он спокоен и уверен в себе. Он не любит вылезать из мягких вязаных свитеров, в его случае пропахших хвоей (напоминание о лесном домике) и кофе (спасение в офисе) ради деловых костюмов с затянутыми на шее, точно силок на птичьей лапке, галстуками. Джейсон привык, что на него смотрят снизу вверх и тянутся к нему, когда нужен совет. Это не повод возгордиться — это доказательство того, что он живет не зря, что он нужен, и что Джейсон многое знает и многое может дать.
Жаль, далеко не всем.
Его учительская мудрость не спасла жизнь шестерым агентам бюро, не приблизила к нему сына, не принесла Джейсону личного счастья и не избавила его от затаившейся глубоко-глубоко, под мягкой шерстяной вязью, внешним спокойствием, кожей и мышцами, горькой виной. Это медленный яд, постепенно убивающий его, опустошающий, заставляющий бояться самого себя.

— Джейсон Гидеон, — Фрэнк перекатывает его имя на языке, словно пробует на вкус. — Имя героя-аргонавта, в переводе с греческого — «лекарь», «целитель». Фамилия — иврит, «могучий воин». Ваши родители определенно задумывались над тем, какое имя дать. А я — Фрэнк. Просто Фрэнк. Имя происходит от прагерманского слова, означающего «копье». О чем думали мои родители, интересно?
Он насмешливо склоняет голову набок и улыбается, непостижимой улыбкой, какая бывает только на лице убийцы, насытившегося кровью и муками жертвы и до сих пор упивающегося моментом абсолютной власти, превосходства, экстаза, оргазма. При Фрэнке сумка, и Гидеону не нужны навыки провидца, чтобы догадаться, что некую часть своего недавнего торжества Фрэнк принес с собой сюда, в это кафе. Можно оценить внешний вид сумки, размеры ее и примерную форму предмета внутри, а потом привлечь внимание Фрэнка, угадав ее содержимое, блеснуть находчивостью и интеллектом. Нарциссы вроде этого ублюдка радуются достойному собеседнику, проникаются к ним чем-то вроде доверия или симпатии. Мнят, что видят рядом подобного себе. Джейсону от этого мерзко. Он от всей души презирает тех, кому сам же подражает, тех, у кого сам учится.
Это презрение к ним и к себе, к своему вынужденному «подобию», не всегда удается скрыть. Воистину, как говаривал Ницше: когда ты смотришь в бездну, бездна смотрит в тебя. Она отравляет смотрящего, наполняя его тьмой, но и у тьмы можно учиться.
— Я знаю, почему ты заикаешься, — говорит Джейсон маньяку, прижавшему дуло к его шее. — Стреляй, что же ты? Стреляй на здоровье, только причины в таком случае никогда не узнаешь.
И недочеловек, убивший множество невинных, годами водивший за нос полицию и менявший имя за именем, убежище за убежищем, чуть ослабляет в растерянности хватку. Иногда они, «субъекты», как малые дети, ей-богу, надо только знать, на что давить. И Гидеон давит. Провоцирует, насмехается, злит и дразнит. "Я знаю, почему ты заикаешься". Ха. Нет, Гидеон не знает, да и не хочет знать никаких новых подробностей мерзкой жизни бездушной твари, прикинувшейся человеком. Он ходит по краю бездны, зная, что уже давно не невредим и внутренне готов к тому, что однажды кто-то из монстров окажется хитрее и нажмет спусковой крючок.

Птица, поднятая с места грохотом выстрела — мимо, «в молоко», — легко вспархивает вверх и уносится в небо.

«Свою добычу пересмешник ищет на земле, широко расставляя крылья и показывая белые пятна на их внутренней стороне. Так птица вспугивает насекомых и демонстрирует свою „боевую готовность“ при защите территории. Смелая и агрессивная, она всеми силами защищает гнездо, призывая на помощь сородичей, чтобы вместе спугнуть крупного хищника».

Жизнь не раз недвусмысленно намекала Джейсону, что он не командный игрок. Из него так и не вышло ни мужа, ни отца, ни близкого друга, ни любовника. «Могучий воин» тоже может в чем-то проигрывать. Но в любых правилах есть приятные исключения, как из любой хитроумной ловушки можно найти лазейку. Он все же попробовал быть отцом, другом, наставником — целому отделу коллег-агентов, и у него это получилось. Отдел поведенческого анализа ФБР как подобие семьи, кабинет — в подражание дому. В кабинете — фото чужих — спасенных — детей на стенах, их рисунки в рамках. Картина Сары Джин — небо в пушистых клочьях облаков, зеленый луг, река и убегающий следом за потоком ребенок — светленький пушок волос на затылке, лица не разглядеть, но он как Райли, сын Сары Джин, или как его собственный сын, когда был еще маленьким… наверное.
— Мне кажется, скоро я начну у вас выигрывать, — замечает Рид, когда Гидеон кладет набок его короля после очередной провальной для Спенсера партии.
Гидеон с интересом смотрит на него, ожидая продолжения.
— Каждый раз, играя в шахматы, мы повторяем одну и ту же схему. Раздумья перед первым шагом и максимальная свобода в нем одном, агрессивное нападение, ситуативная «шлифовка» стратегии, защита тылов, заманивание соперника в ловушку. Бесконечные повторения одной и той же игры на ограниченном количестве клеток с ограниченными ресурсами в виде фигур, что подчинены в своих ходах неизменным правилам. Добавляем к этому наличие у противника излюбленных стратегий и предсказуемых реакций — и получаем бесконечное подражание одной и той же игре в каждой новой партии.
Вчерашний студент Гидеона теперь наравне с ним читает лекции, копается в мозгах психопатов, носит мягкие шерстяные вещи и почти так же хорошо играет в шахматы. Ему почти столько же лет, что и сыну Джейсона, и это повод думать о новых градациях подражания, о совпадениях, повторениях и соответствиях. О том, что жизнь, не стоящая на месте, и стремительно уносящаяся куда-то, как река на холсте Сары Джин, все-таки циклична и предсказуема.

Джейсон пролистывает свой дневник. Мало о жизни и даже мало — о работе. Много почему-то о птицах. Бесконечные записи о них — результаты наблюдений, выписки из энциклопедий, рисунки и вклейки. Он всегда любил птиц, и иногда ему казалось, что он понимает этих пернатых созданий больше, чем людей. Птицы не убивают своих сородичей из ненависти, в их пении нет ни страдания, ни злобы, нет и радости и любви, но есть удивительный, недоступный шумному, противоречивому и безумному людскому миру, покой.

«Пересмешник — это самая безобидная птица, он только поет нам на радость. Пересмешники не клюют ягод в саду, не гнездятся в овинах, они только и делают, что поют для нас свои песни. Харпер Ли»*.

Отложив дневник, открытый наугад на странице, на которой, как и на большинстве других, нет ни слова о жизни Джейсона Гидеона (если только не нырнуть с головой в суть цитат и метафор и не читать дотошно среди строк), Джейсон садится за стол, подвигает к себе лампу, конверт и лист, уже в достаточной мере испещренный аккуратными, лишь иногда сбивающими свой ровный строй, строчками и пишет:
«Я перестал понимать этот мир».

Он, человек, работа которого знать и понимать других, говорит с людьми на разных языках. Пересмешник удивительно похоже подражает соловью, но это не делает его соловьем. Возвращение к работе в бюро так и не вернуло Гидеона в строй, не вытянуло его из персональной бездны, обозначенной словом «депрессия» в его медицинской карте.
Возможно, его спасет то же, что и всегда — пение птиц, свежесваренный кофе и хвойный аромат уже не здесь, в месте, оскверненном теперь тревогой, а где-то, куда еще не ступала нога ни одного из тех людей, что способны напомнить Джейсону о пережитом. О самом страшном и мучительном, с чего он начал свое прощальное письмо, стараясь отстраниться от гибели Сары и изуверств Фрэнка, прописывая эту историю в таких же строчках мелкого курсива, как и описания жизни птиц.

«… самая безобидная птица… убить пересмешника поэтому — большой грех».*

Жирнее, с более сильным нажимом, написаны слова «убить» и «грех». Забавное занятие для психолога — анализировать самого себя. Джейсон закрывает дневник и возвращается к письму, стараясь в нем избавиться от анализа, сравнения и подражания. Просто быть собой.
«Думаю, что я теперь просто снова ищу ее, ту веру, что была у меня в молодости, в колледже, когда я встретил Сару, и по сути эту веру я давно утратил. Веру в счастливый конец», — пишет Джейсон и своей рукой ставит финальную точку в собственной истории.

Из дневника, по памяти: «Пересмешник — в основном оседлая птица…»

А Джейсону пора в путь.
******************************************************************
Звездочкой отмечены цитаты из романа Х. Ли "Убить пересмешника".

Оригинал: ficbook.net/readfic/4691003