Фанфики по Criminal Minds

[Archie_Wynne]

Продолжаю собирать фички тут.
Блин, Арчи, сделай уже мастер-пост нормальный по Бэтсу.

Правда, я без понятия, как быть с впроцессными фиками ><
По СМ пусть они все будут тут одной кучкой.
См. здесь под катом и ниже в комментариях. Расположены в хронологическом порядке написания.

Последний вечер
Основные персонажи: Спенсер Рид, Диана Рид
Рейтинг: PG-13
Жанры: Джен, Драма
Размер: драббл
Последний вечер перед отправлением Дайаны в клинику.
Канон: 1-2 сезон.

1315 слов

Чтобы просто подойти к ней, нужно преодолеть ряд препятствий, словно рыцарю из легенд, что она так любит, на пути к Святому Граалю. Войдя в дверь и оставив у порога сумку с учебниками, Спенсер окидывает взглядом "полосу препятствий" и думает о том, как же сильно он от всего этого устал.
— Мам, у нас страшный бардак, — Спенсер наклоняется, чтобы поднять книгу, но ему приходится застыть в этой позе.
— Нет-нет-нет! — машет она ему, хмурится, отчаянно мотает головой. — Оставь так, как есть. У меня все под контролем.
Дайана Рид восседает в своем кресле, словно на троне, завернутая в мантию из трех пледов, несмотря на лето. Светлые короткие волосы, как всегда, толком не причесанные, топорщатся в разные стороны — соломенное недоразумение или корона из колких вихров и запутавшегося в них сияния — отблески лампы. На коленях — тетрадь, ручка в исхудавших пальцах. Она снова воображает, что занята очень важным делом.
А он считает дни. Сегодня — последний.
Спенсер медленно выпрямляется, не коснувшись томика на полу (кажется, Пруст? Или все же Эшенбах?), и подходит ближе, стараясь не наступить на другие раскиданные книги, тетради, смятые и исписанные вдоль и поперек, искусанные карандаши, какие-то обрывки, вырезки — хаос, первозданный хаос, да и только.
Прямо как в голове у Дайаны, наверное.
«Наверное» — странное слово для Спенсера. Он редко бывает в чем-то не уверен — непозволительная роскошь для того, кто оставил школу позади в двенадцать и в свои восемнадцать трудится над бакалаврской. Несмотря на юность, он уже давно превратился в ходячий набор штампов, связанных с образом какого-то чокнутого ученого всезнайки, разве что очков да седин не хватает. Он знает, кажется, все, что только можно, про шизофрению. Но это все не имеет ни малейшего смысла, и вот Спенсер снова осторожно поднимает длинные ноги, пробираясь среди ее строго упорядоченного бедлама, словно журавль по болоту, и в забитой до предела невыносимо умной (да пропади она пропадом!) голове его на деле пустота и одно только издевательское «наверное».
Все бессмысленно, потому что шизофрения неизлечима.
Это неправда, что в неполных семьях сплошь проблемные дети. Проблемные дети не читают многотомные собрания сочинений за считанные сутки, не посещают исправно все занятия в школе, колледже и университете — до поры, разумеется.
Мальчик-двенадцатилетка за партой с ощетинившимися первыми намеками на усы и бороды старшеклассниками.
«Спенсер, вам стоит подумать об экстерне».
Он и сыном-то являлся как бы экстерном. Как бы случайный гость в аудиториях и коридорах и запись в документах об образовании. Что осталось в мыслях Дайаны от ее сына? Мимолетное видение в обрывках сохранившегося сознания да имя быстрым росчерком на титулах подаренных ею книг, что живут теперь где-то в общей куче.
Пока Спенсер изобретает способ доставить ей разогретый ужин с кухни, не расплескав суп (ох уж это «болото») и найти место для подноса среди завалов на ее столе, он замечает еще один росчерк — свое имя, выведенное ручкой у нее на запястье.
— Мама, зачем это? — указывает кивком на надпись.
— Чтобы не потерять, глупый, — объясняет Дайана, на мгновение улыбнувшись и тут же переменив выражение лица на тревожное и как бы обвиняющее. — Когда ты меня покинешь, должно же что-то остаться у меня. Слова, слова, слова, как нам вещал Шекспир.
Не обращая ни малейшего внимания на еду, она надевает очки и возвращается к методичному исписыванию очередной тетради, но на этих восьмидесяти страницах и вдоль и поперек исчерканной обложке не наберется и грамма смысла.
— Мама, — устало говорит Спенсер. — Нужно поесть.
— Тише! — шипит она, строго глядя на него и прикладывая губам палец. — Я работаю, разве не видишь?
— Мама! — Спенсер теряет терпение, мягко, но настойчиво тянет ее с кресла. — Идем на кухню. Идем, говорю тебе, хватит. Поужинаем вместе за столом, который для этого подходит. Поговорим, ты мне расскажешь о своей новой книге.
— Там стены — совершенный картон. Будут слышать каждое наше слово.
— А у нас много секретов?
— Я бы не хотела, чтобы монография Дайаны Рид по средневековой литературе вышла под именем какого-нибудь Джеффри Сибилла.
— Кто такой Джеффри Сибилл?
— Понятия не имею. Розамунда Хиккок. Уильям Шер. Джон Доу. Я знать не знаю их имен и вообще кто они такие, но на обложке мы какое-нибудь да увидим.
Проще сдаться, принести самому пару сэдвичей на тарелке и кофе — уже для себя, разместиться среди ее неприкосновенных сокровищ прямо на полу и уткнуться в справочник по высшей математике, время от времени отрываясь, чтобы напоминать ей об остывающем супе. Пока она его съест, пройдет не меньше получаса.
— Ты пьешь много кофе, — в какой-то момент замечает Дайана. — У тебя от него синяки под глазами. Сколько ты спишь?
— Сегодня — минут на пятнадцать меньше, чем было в планах. С места не сдвинусь, пока ты не съешь морковку.
— Ты знаешь об аскаридах? — хмурится Дайана. В ее тарелке осталась пара ложек бульона и рыжая горка морковки.
— Знаю, что они взрослые достигают сорока сантиметров, производят больше двухсот тысяч яиц за сутки, причиняют существенный вред организму носителя, но их с высокой долей вероятности нет и не было на этой морковке.
— Это точно? — очень серьезно интересуется Дайана.
— Точно, — так же серьезно отзывается Спенсер.
А ведь все это похоже на комедию. Дикую сумасшедшую комедию. Но ему ни капельки не смешно.
Бессмыслица поэтапно съедает его мир, стрелки часов неумолимы в своем движении, а завтра — он твердо это решил — здесь будут санитары.
Горы книг по психиатрии не дали ему ничего, кроме осознания: сам он больше ничего не сможет для нее сделать.
Но ведь кто-то должен ей помочь. Им помочь.
И на самом деле хочется сжаться в комок сплошных нервов и напряженных до предела мыщц, уткнувшись раскалившимся лбом в костлявые колени, разреветься, как ребенок, от собственного бессилия, захлебнуться в чувстве горькой вины и досады, но что-то мешает. Словно это возможно только в теории, а на практике все эмоции из него вынули давным-давно, выпотрошили самую его суть и старательно заштопали, и ему противно и страшно от таких мыслей, но от них никуда не деться.
Особенно от осознания, что все это проделал он над собой сам. Но, если бы дела обстояли как-то иначе, завтра у него просто бы не хватило сил ее оставить.
Опустив ей на колено руку, дрогнувшую от робкой нежности (остаточный заряд чувств), глядя на мать сухими темными глазами, Спенсер тихо говорит:
— Почитай мне, мама.
Она смотрит на него ясно и осмысленно, как всегда бывает, когда дело касается книг.
— Отличная идея — почитать сыну перед сном.
— Как раньше, в детстве, — чуть слышно напоминает он.
— Да ты и теперь ребенок, — Дайана ласково гладит мягкие темно-русые кудри сына, пытливо рассматривая его и вправду совсем еще детское лицо. — Выбери книгу.
Величественным жестом королева обводит свои владения. Теперь ко всему можно свободно прикасаться.
Спенсер тянется за книгой, которую первой хотел поднять.
— На чем мы вчера остановились? — спрашивает мать, беря ее. — Закладка потерялась.
Не было никакой закладки. И вчера они не читали ничего вместе. Иногда она пытается ухватить, восстановить ускользающую от нее реальность, угадать то, что было, но чаще то, чего и в помине не было, заявляя о своих догадках с невероятной уверенностью, еще более страшной, чем охватывающая ее в иной момент болезненная рассеянная беспомощность.
Спенсер на мгновение задумывается, чтобы вспомнить.
— Четвертая глава. Сорок шестая… нет, сорок седьмая страница.
Дайана с важностью кивает, поправляет очки, находит нужную страницу и начинает звучным и приятным голосом:
И дальше скачет Парцифаль*,
И на душе его печаль, —
Пусть добрый им урок получен,
Пусть правилам рыцарским он обучен,
Грызет и жмет его тоска,
Земная ширь ему узка,
А узкое широким кажется…
Одно с другим у него не вяжется…
Спенсер закрывает тяжелеющие веки, мысленно следуя путем Парцифаля, совсем как в те времена, когда сказки и легенды еще обладали для него каким-то волшебством, и, вероятно, что-то волшебное есть в них и сейчас, потому что ему передается ощущение покоя, осветившее мамины обостренные, омраченные болезнью черты.
Сегодня последний вечер. И волшебство бы свершилось окончательно, если бы он смог забыться и об этом не думать.
*********************************************************************
Примечание к части
*В. фон Эшенбах, "Парцифаль". Отсылка к "делу короля-рыбака".


Оригинал: ficbook.net/readfic/4634671


Еlle
Основные персонажи: Элл Гринуэй, Рид-мимо-пробегал и немного остальных.
Рейтинг: PG-13
Жанры: Джен, Драма
Предупреждения: Насилие, Смерть второстепенного персонажа
Размер: драббл


Перерождение Эл Гринуэй. Посвящается непосредственно Эл.
Канон: с опорой на "дело короля-рыбака" и пятую серию второго сезона.

1004 слова

Быть может, это прозвучит как-то пошло или неубедительно, но в ту ночь, когда она была пьяна, танцевала и упоенно трахалась с едва знакомым красавчиком в курортном отеле, она была очень счастлива.
Впрочем, это то, чего Эл почти не помнит.
Она помнит куда лучше другое. На смену ощущению тепла южного солнца, ласкающего кожу и чутких многообещающих прикосновений любовника, приходит другое ощущение — и остается с ней.
Его руки. Руки убийцы, погруженные в рану, проникшие в ее тело и купающиеся в ее крови. Эл и представить себе раньше не могла что-то в такой же степени мерзкое. Это нечто более извращенное, чем изнасилование: ты повисаешь между жизнью и смертью, не в силах пошевелиться и едва дыша, а мучитель методично копается в твоей плоти, а потом выписывает твоей кровью на стене твоей квартиры… что?
Стену вымыли. Кто-то отчистил квартиру к моменту выхода Эл из больницы. Это явно сделал кто-то из отдела, но она не спрашивает, и никто из них не говорит с ней об этом. Лишний раз не напоминают. Тактичное молчание и соблюдение золотого правила профайлера: без острой необходимости не анализировать другого профайлера. Интересно, насколько им видно, что творится у нее внутри, и насколько они себя сдерживают, стараясь не соваться?
И насколько им понятно, как она теперь всех их ненавидит?
Это чувство сильнее Эл и продолжает усиливаться. Мучительная обида, съедающая ее существо день за днем.
Она была совсем одна. Одна, никого рядом, кто мог бы ее защитить. Она и ее убийца. И никто не пришел на помощь. С того момента, как за ней закрылась дверь ее собственного дома, Эл оказалась в ловушке, и пребывает в ней до сих пор.
И до сих пор чувствует ужасные пальцы, бесцеремонно и грязно копающиеся в ее душе.
Пребывание в больнице было мучением. Она чувствовала себя беспомощной и слабой, будучи прикованной к больничной койке, и сбежала оттуда раньше срока, бежала без оглядки из этой гребаной тюрьмы назад, к работе. Ее рады видеть в отделе, но Эл не может не видеть, как они прячут глаза и стараются не встречаться с ней взглядом.
Или ей это только кажется?
Так или иначе, между ней и коллегами выросла прочная невидимая, но ощутимая стена.
— Как ты, Эл?
— Не рановато ли тебе возвращаться к работе?
— И ты сегодня допоздна, Эл?
Да, черт возьми. Она здесь, она рядом, она снова в строю, она сильная, она справится.
Она почти ночует в офисе, как Джей Джей, Гидеон и Рид, потому что возвращаться домой — все равно, что возвращаться в могилу. Количество поглощаемого алкоголя и успокоительных — на максимум, чтобы только не свалило, разумеется. Ей ли, психологу-профессионалу, не знать, что это гремучая смесь, но только так она может оставаться в строю. И быть на работе спокойной, как никогда ранее.
Но их ведь не обманешь.
И только Эл начало казаться, что она сумела убедить коллег в том, что все вернулось на круги своя (если бы это действительно было так!) — на задании, ночью, в отеле, где никто из агентов, разошедшихся по номерам, еще долго не собирался спать и продолжал ломать голову над очередной загадочной чередой преступлений, она услышала, как по ее двери выбивают костяшками пальцев веселый мотивчик.
Не надо быть опытным психологом-криминалистом, чтобы понять, что это Рид, еще не открывая дверь. Раз она «видит» сквозь двери, то и остальные должны видеть сквозь стены номера, что с «Эл что-то не так».
Где было их всевидение, когда ее мучили?
Рид входит без спроса и приглашения, при этом проскальзывает в номер с парадоксальной ненавязчивостью, моментально найдя в нем себе место. Эл готова поспорить — не предложи она ему стул, он уселся бы на подоконнике, столе, прямо на полу, или просто остался бы подпирать одну из стен так, как будто в этом нет ничего странного и словно ему здесь рады. У него талант оказываться рядом, когда кому-то нужно выговориться, талант внимательно — умело — слушать и внушать всем своим видом спокойную и твердую уверенность в том, что ничего из услышанного Ридом не будет никому рассказано после. Совсем недавно эта уверенность покачнулась (что только ни было поставлено под сомнение за последние дни!), но мальчишка не собирается уходить и просящим взглядом смотрит на нее.
— Тебе нужно поговорить об этом с кем-то с глазу на глаз, Эл. Давай же. Пожалуйста.
Эл не выдерживает этого взгляда и неловкой виноватой улыбки и несколько смягчается. Она рассказывает ему о страшных прикосновениях, которые не может забыть — рассказывает ровно столько, сколько может рассказать, не потеряв при этом сон на остаток ночи. Эл и правда немного легче от того, что Рид зашел, но она видит: он не знает, что делать дальше с ее словами. Он умеет слушать, а не лечить, "доктор", но не врач. Но Эл находит в себе силы слабо и с благодарностью улыбаться Риду за его попытку стать мостиком между ней и остальной командой. Если этот ночной визит для него просто попытка успокоить собственную совесть, то…
Эл не хочется об этом думать. Она куда больше хотела бы видеть хорошее в людях, чем их здравый, черт его побери, эгоизм и желание отстраниться от чужой беды.
— Он мертв, Эл. Этого человека больше нет. А ты с нами. Ты жива, понимаешь? — мягко и настойчиво напоминает ей Рид перед уходом в ту, последнюю ночь, когда она еще была прежней.
Эл только кивает в ответ. Она и рада бы в это поверить, но...
Это неправда, Спенсер. Ту Эл, что вы все знали, уже давно нельзя назвать живой.

Последнее, что в итоге видит специальный агент Эл Гринуэй — это упавшая на один из чужих городов, что сменяют один другой в их поездках, ночная темнота и ухмыляющееся лицо насильника, которому его преступления едва не сошли с рук.
И уже другой, новый человек, не знающий жалости, нажимает на спусковой крючок.
Она ни за что не признается в том, что это сделала, потому что никто не должен иметь возможность обвинить ее в поступке, который не является преступлением. Есть ублюдки, которые не имеют права жить, и никто не разубедит новую Эл в этом.
Где-то глубоко внутри в ней теплится искорка сомнения, неуверенности в том, что она права. Но это искра, которой никогда не разжечь костер.
Специального агента Эл Гринуэй больше нет.
Остается только Эл.
Оригинал: ficbook.net/readfic/4656472


Пересмешник
Основные персонажи: Джейсон Гидеон
Рейтинг: PG-13
Жанры: Джен, Драма, Психология
Предупреждения: Смерть второстепенного персонажа
Размер: драббл

Джейсон Гидеон в процессе написания прощального письма Риду. Посвящается "Могучему воину".
Боюсь, я не очень связна в этом тексте. Да простит меня любимый (номер один) герой в сериале. Джейсон, после тебя осталась лакуна, которую, похоже, уже не заполнить.

1474 слова

«Mimus polyglottos, многоголосый пересмешник. Длина туловища взрослой особи около девяти дюймов. Оперение неприметное, серое, черные перья по краю крыльев, черный тонкий клюв загибается вниз.
Птица ничем не примечательна внешне, чего нельзя сказать о ее пении. В репертуаре взрослого самца бывает до двух сотен песен, каждая из которых оригинальна, но при этом складывается из подражаний пению других птиц и звукам, которые слышит пересмешник в окружающей его среде: от шума машин на хайвее до прекраснейших трелей соловья. Уникальные особенности пения пересмешника привлекли к птице внимание разнородного научного сообщества — от орнитологов до лингвистов».

— Вы не похожи на агента ФБР. Скорее, на преподавателя вуза.
Джейсон кивает, коротко и легко усмехнувшись. К подобным сравнениям ему не привыкать, и в них нет ничего обидного. Напротив, все очень точно. И он ведь, действительно, читает лекции студентам в академии ФБР (хотелось бы думать, что они что-то с них выносят, и думать, что со своей работой он справляется, у Джейсона есть все основания).
У него лицо учителя, и он сам это понимает. Он хорошо смотрится в учебных аудиториях — это его среда, здесь он спокоен и уверен в себе. Он не любит вылезать из мягких вязаных свитеров, в его случае пропахших хвоей (напоминание о лесном домике) и кофе (спасение в офисе) ради деловых костюмов с затянутыми на шее, точно силок на птичьей лапке, галстуками. Джейсон привык, что на него смотрят снизу вверх и тянутся к нему, когда нужен совет. Это не повод возгордиться — это доказательство того, что он живет не зря, что он нужен, и что Джейсон многое знает и многое может дать.
Жаль, далеко не всем.
Его учительская мудрость не спасла жизнь шестерым агентам бюро, не приблизила к нему сына, не принесла Джейсону личного счастья и не избавила его от затаившейся глубоко-глубоко, под мягкой шерстяной вязью, внешним спокойствием, кожей и мышцами, горькой виной. Это медленный яд, постепенно убивающий его, опустошающий, заставляющий бояться самого себя.

— Джейсон Гидеон, — Фрэнк перекатывает его имя на языке, словно пробует на вкус. — Имя героя-аргонавта, в переводе с греческого — «лекарь», «целитель». Фамилия — иврит, «могучий воин». Ваши родители определенно задумывались над тем, какое имя дать. А я — Фрэнк. Просто Фрэнк. Имя происходит от прагерманского слова, означающего «копье». О чем думали мои родители, интересно?
Он насмешливо склоняет голову набок и улыбается, непостижимой улыбкой, какая бывает только на лице убийцы, насытившегося кровью и муками жертвы и до сих пор упивающегося моментом абсолютной власти, превосходства, экстаза, оргазма. При Фрэнке сумка, и Гидеону не нужны навыки провидца, чтобы догадаться, что некую часть своего недавнего торжества Фрэнк принес с собой сюда, в это кафе. Можно оценить внешний вид сумки, размеры ее и примерную форму предмета внутри, а потом привлечь внимание Фрэнка, угадав ее содержимое, блеснуть находчивостью и интеллектом. Нарциссы вроде этого ублюдка радуются достойному собеседнику, проникаются к ним чем-то вроде доверия или симпатии. Мнят, что видят рядом подобного себе. Джейсону от этого мерзко. Он от всей души презирает тех, кому сам же подражает, тех, у кого сам учится.
Это презрение к ним и к себе, к своему вынужденному «подобию», не всегда удается скрыть. Воистину, как говаривал Ницше: когда ты смотришь в бездну, бездна смотрит в тебя. Она отравляет смотрящего, наполняя его тьмой, но и у тьмы можно учиться.
— Я знаю, почему ты заикаешься, — говорит Джейсон маньяку, прижавшему дуло к его шее. — Стреляй, что же ты? Стреляй на здоровье, только причины в таком случае никогда не узнаешь.
И недочеловек, убивший множество невинных, годами водивший за нос полицию и менявший имя за именем, убежище за убежищем, чуть ослабляет в растерянности хватку. Иногда они, «субъекты», как малые дети, ей-богу, надо только знать, на что давить. И Гидеон давит. Провоцирует, насмехается, злит и дразнит. "Я знаю, почему ты заикаешься". Ха. Нет, Гидеон не знает, да и не хочет знать никаких новых подробностей мерзкой жизни бездушной твари, прикинувшейся человеком. Он ходит по краю бездны, зная, что уже давно не невредим и внутренне готов к тому, что однажды кто-то из монстров окажется хитрее и нажмет спусковой крючок.

Птица, поднятая с места грохотом выстрела — мимо, «в молоко», — легко вспархивает вверх и уносится в небо.

«Свою добычу пересмешник ищет на земле, широко расставляя крылья и показывая белые пятна на их внутренней стороне. Так птица вспугивает насекомых и демонстрирует свою „боевую готовность“ при защите территории. Смелая и агрессивная, она всеми силами защищает гнездо, призывая на помощь сородичей, чтобы вместе спугнуть крупного хищника».

Жизнь не раз недвусмысленно намекала Джейсону, что он не командный игрок. Из него так и не вышло ни мужа, ни отца, ни близкого друга, ни любовника. «Могучий воин» тоже может в чем-то проигрывать. Но в любых правилах есть приятные исключения, как из любой хитроумной ловушки можно найти лазейку. Он все же попробовал быть отцом, другом, наставником — целому отделу коллег-агентов, и у него это получилось. Отдел поведенческого анализа ФБР как подобие семьи, кабинет — в подражание дому. В кабинете — фото чужих — спасенных — детей на стенах, их рисунки в рамках. Картина Сары Джин — небо в пушистых клочьях облаков, зеленый луг, река и убегающий следом за потоком ребенок — светленький пушок волос на затылке, лица не разглядеть, но он как Райли, сын Сары Джин, или как его собственный сын, когда был еще маленьким… наверное.
— Мне кажется, скоро я начну у вас выигрывать, — замечает Рид, когда Гидеон кладет набок его короля после очередной провальной для Спенсера партии.
Гидеон с интересом смотрит на него, ожидая продолжения.
— Каждый раз, играя в шахматы, мы повторяем одну и ту же схему. Раздумья перед первым шагом и максимальная свобода в нем одном, агрессивное нападение, ситуативная «шлифовка» стратегии, защита тылов, заманивание соперника в ловушку. Бесконечные повторения одной и той же игры на ограниченном количестве клеток с ограниченными ресурсами в виде фигур, что подчинены в своих ходах неизменным правилам. Добавляем к этому наличие у противника излюбленных стратегий и предсказуемых реакций — и получаем бесконечное подражание одной и той же игре в каждой новой партии.
Вчерашний студент Гидеона теперь наравне с ним читает лекции, копается в мозгах психопатов, носит мягкие шерстяные вещи и почти так же хорошо играет в шахматы. Ему почти столько же лет, что и сыну Джейсона, и это повод думать о новых градациях подражания, о совпадениях, повторениях и соответствиях. О том, что жизнь, не стоящая на месте, и стремительно уносящаяся куда-то, как река на холсте Сары Джин, все-таки циклична и предсказуема.

Джейсон пролистывает свой дневник. Мало о жизни и даже мало — о работе. Много почему-то о птицах. Бесконечные записи о них — результаты наблюдений, выписки из энциклопедий, рисунки и вклейки. Он всегда любил птиц, и иногда ему казалось, что он понимает этих пернатых созданий больше, чем людей. Птицы не убивают своих сородичей из ненависти, в их пении нет ни страдания, ни злобы, нет и радости и любви, но есть удивительный, недоступный шумному, противоречивому и безумному людскому миру, покой.

«Пересмешник — это самая безобидная птица, он только поет нам на радость. Пересмешники не клюют ягод в саду, не гнездятся в овинах, они только и делают, что поют для нас свои песни. Харпер Ли»*.

Отложив дневник, открытый наугад на странице, на которой, как и на большинстве других, нет ни слова о жизни Джейсона Гидеона (если только не нырнуть с головой в суть цитат и метафор и не читать дотошно среди строк), Джейсон садится за стол, подвигает к себе лампу, конверт и лист, уже в достаточной мере испещренный аккуратными, лишь иногда сбивающими свой ровный строй, строчками и пишет:
«Я перестал понимать этот мир».

Он, человек, работа которого знать и понимать других, говорит с людьми на разных языках. Пересмешник удивительно похоже подражает соловью, но это не делает его соловьем. Возвращение к работе в бюро так и не вернуло Гидеона в строй, не вытянуло его из персональной бездны, обозначенной словом «депрессия» в его медицинской карте.
Возможно, его спасет то же, что и всегда — пение птиц, свежесваренный кофе и хвойный аромат уже не здесь, в месте, оскверненном теперь тревогой, а где-то, куда еще не ступала нога ни одного из тех людей, что способны напомнить Джейсону о пережитом. О самом страшном и мучительном, с чего он начал свое прощальное письмо, стараясь отстраниться от гибели Сары и изуверств Фрэнка, прописывая эту историю в таких же строчках мелкого курсива, как и описания жизни птиц.

«… самая безобидная птица… убить пересмешника поэтому — большой грех».*

Жирнее, с более сильным нажимом, написаны слова «убить» и «грех». Забавное занятие для психолога — анализировать самого себя. Джейсон закрывает дневник и возвращается к письму, стараясь в нем избавиться от анализа, сравнения и подражания. Просто быть собой.
«Думаю, что я теперь просто снова ищу ее, ту веру, что была у меня в молодости, в колледже, когда я встретил Сару, и по сути эту веру я давно утратил. Веру в счастливый конец», — пишет Джейсон и своей рукой ставит финальную точку в собственной истории.

Из дневника, по памяти: «Пересмешник — в основном оседлая птица…»

А Джейсону пора в путь.
******************************************************************
Звездочкой отмечены цитаты из романа Х. Ли "Убить пересмешника".

Оригинал: ficbook.net/readfic/4691003

запись создана: 30.09.2016 в 18:30

@темы: фантворчество, Criminal Minds

Comments

[Archie_Wynne]

Порция номер два.

Десять недель
Основные персонажи: Спенсер Рид, Дженнифер Джеро (Джей-Джей), Генри ЛаМонтейн, Уилл ЛаМонтейн
Пейринг или персонажи: Дженнифер Джеро (Джей Джей)/Спенсер Рид (да, я серьезно)
Рейтинг: PG-13
Жанры: Гет, Драма, Психология, Дружба, Пропущенная сцена
Предупреждения: UST, Смерть второстепенного персонажа
Размер: драббл.
"Она единственный человек на земле, который называет меня просто Спенс" (с).Недопейринг, недогет, мимолетная зарисовка по концу шестого-началу седьмого сезонов. Имя погибшего персонажа и момент с таблетками намеренно оставляю без пояснений.

1035 слов

В тот день всем им было нелегко, что и говорить.
Но такое ощущение, будто Спенс временами считает, что ему приходится хуже всех. Как будто это у него, а не у Моргана, сегодня на руках умирал друг. Так это или нет, но когда Джей Джей говорит то, что должна сказать, Рид срывается с места — на выход, прочь, в больничные коридоры, на улицу, куда угодно, подальше от остальных, чтобы спрятать свое горе.
— Спенс, стой. Иди сюда, — Джей Джей успевает перехватить его на бегу и притянуть к себе, как ребенка. Большой долговязый ребенок, на голову выше ее. Джей Джей сначала не видит, как он плачет — только чувствует каменную судорожную напряженность худых плеч да мокрую щеку, в какой-то момент коснувшуюся ее щеки. И уже потом его бесконечно долго трясет от тихих сдавленных рыданий в ее объятиях.
— Ты не убегай никуда сегодня, — в какой-то момент шепчет Риду Джей Джей. — Поехали ко мне. Генри обрадуется. Мы тебя приведем в чувство, ты ему почитаешь, покажешь пару фокусов… Да что угодно, Спенс, только не будь сегодня один, слышишь?
Ей страшно за него, как было страшно за Генри в тот день, когда Джей Джей порывалась звонить сыну и Уиллу домой, нарушая все мыслимые протоколы безопасности, по поводу того ужасного дела с биологическим оружием. Ей тогда казалось, что если ее малыш выйдет за порог дома как Рид сейчас — в дверь приемного покоя, то он пропадет, растворится в темноте, вдохнет отравленного воздуха — и все, конец. На одного по-настоящему дорогого человека в ее жизни станет меньше.
Поэтому сегодня сердце Джей Джей возвращается к привычному ритму, только когда она смотрит на Рида, уснувшего на диване в их гостиной дома семьи Джеро-ЛаМонтейн. Спит он так же, как в служебном самолете — подтянув к животу колени, не переодеваясь (только галстук ослабил), хотя ему и было предложено взять что-то из домашних вещей Уилла.
— Думаешь, это неправильно? Нехорошо? — спрашивает Джей Джей, ощущая руку Уилла на своем плече.
ЛаМонтейн задумчиво качает головой.
— Сколько лет ты его знаешь?
— Уже больше пяти, — Джей Джей сама только сейчас начинает по-настоящему остро ощущать, как это много. — Уилл, но я никогда Рида не видела раньше… таким. Я за него боюсь, правда.
— Тебе лучше знать, как надо поступить, — говорит Уилл.

Она встретит Рида на утро в ванной, забывшего закрыть дверь. Замер неподвижно перед зеркалом — волосы взъерошены, тени под глазами, в узкой ладони на весу — баночка с таблетками.
— Спенс, что такое? Рид!
— Прости, — встряхивается, опомнившись, баночка исчезает в кармане брюк. — Забудь.
— Ты болен?
— Нет, — страдальческий взгляд и ложь в лицо.
— Спенс…
Вылетает из ванной пулей, молча, к дивану — за дорожной сумкой. Замирает на полпути, увидев в дверях на кухню еще сонного Генри и его вопросительный взгляд.
— Эй, дружок, — слабо улыбается Рид, проходя к крестнику и опускаясь перед ним на корточки. — Как твои дела?
— Хорошо. Папа делает блинчики, — застенчиво, словно это большой секрет, сообщает Генри и тянет Рида за рукав на кухню.
— Останешься на завтрак? — спрашивает Джей Джей, ловя взгляд Рида.

Когда за ним позднее закрывается входная дверь, ничего не заканчивается. Напротив — начинают отчет эти бесконечные десять недель, в которые в семье Джей Джей становится на одного человека больше. Она не психолог, в отличие от своих друзей-профайлеров, но психологом быть и не надо, чтобы понять, что нужно делать и как можно помочь. Как минимум набрать знакомый номер — не по работе, хотя, наверное, как раз по делу — самому важному на свете и почему-то снова связанному с чьей-то смертью.
Никто не должен быть один. Эта мысль сверлит Джей Джей висок теперь каждый раз, когда она видит Спенса, и внутри у нее шевелится что-то странное, напоминающее чувство вины. Даже не за ту правду, которая могла бы сейчас ему помочь, но которую она еще долго не сможет сказать вслух. Вины за то, что по вечерам он возвращается домой один. За то, что быстро переводит разговор на другую тему, если он касается личной жизни. За ту тоску, что когда-то заметила в его глазах после того, как еще не родившийся Генри впервые шевельнулся в ее животе под его ладонью. За то, как когда-то заявила напарнику, что больше никогда с ним не расстанется и за то, что ее обещание коснулось только заданий.
Уилл верно думает, что это неправильно. Но Дженнифер остается для Рида тем, кем всегда была, и не может иначе. Единственным человеком на земле, для которого он не «Рид», не «доктор», но на самом деле и не ребенок, нуждающийся в опеке. А просто Спенс. Спенс, который не знает, сколько должно быть пар обуви у девушки, кто такая Леди Гага, носит носки разного цвета, притаскивает в офис конфеты на Хэллоуин, помнит наизусть все серии «Стар Трека». Спенс, который только от нее одной знает, что на свете существует футбол и полные семьи. Спенс, у которого теперь глаза все время красные и который даже не сыплет каждые пять минут своей надоедливой статистикой — ему теперь не до цифр.
Но все когда-нибудь возвращается на круги своя.
— Увидимся на выходных? — спрашивает она, когда они вместе покидают отдел и направляются к лифту.
— Извини, я еду к матери. Давно не навещал.
Они улыбаются друг другу, и Джей Джей, наконец, чувствует облегчение, и обнимает его снова на прощание — лифт и поездка домой подождет. Болезненная худоба — твердость слишком близко подступающих к коже костей ощущается даже под вязаной жилеткой — колкие, непривычно коротко подстриженные волосы на виске. То, что случилось в отделе, изменило их всех и для всех стало тяжелым ударом, но теперь ей куда спокойнее — хотя бы за Спенса.
— Мы заедем на днях? — на всякий случай спрашивает Джей Джей, отпуская его.— Генри, похоже, без ума от твоего синтезатора.
— Буду рад.
— Только ты не предлагай ему сразу сыграть в четыре руки Бетховена, ок?
— Никаких проблем. Чайковский подойдет?
Джей Джей смеется и, нажимая кнопку лифта, повинуясь внезапному порыву, целует его в уголок улыбающихся губ. Не замечая на этот раз и не чувствуя, что улыбка Рида гаснет, а внутри у него что-то переворачивается. Ее мысли переносятся домой, к Уиллу и Генри, освобождаясь, наконец, от всего, что связывает Джей Джей с работой.
Впрочем, самое худшее, и правда, позади, и, вероятно, больше волноваться не стоит.
Оригинал: ficbook.net/readfic/4713366

[Archie_Wynne]

Розовый
Пейринг или персонажи: Пенелопа Гарсия; команда Аарона Хотчнера (Морган, Джей Джей, Хотч, Эмили) и Кевин Линч - упоминаниями
Рейтинг: R
Жанры: Джен, Драма, Психология
Предупреждения: Насилие
Размер: драббл

Пенелопа Гарсия как никто другой знает, что жизнь даже в самые серые и мрачные дни отмечена множеством цветов. Посвящается "девочке, видящей красоту". Надеюсь, хоть что-то от того чуда, которым является Пенелопа, поймать удалось.

962 слова

Пенелопа Гарсия как никто другой знает, что жизнь даже в самые серые и мрачные дни отмечена множеством цветов.

Правда, не всегда яркие краски окружающего нас мира связаны с чем-то приятным и радостным. Взять, например, красный. Тревожный цвет, чье мерцание, перемешанное с синим, сопровождает вой полицейских сирен. Цвет крови, которую Гарсия видит слишком часто, хотя и всегда по возможности отводит взгляд от мониторов с жуткими фотографиями с мест преступлений. Пенелопа никогда не забудет, как ее саму ранили, не забудет вид собственной крови, вытекающей наружу, уносящей из тела жизнь. Но Пенелопа жива. Она прошла испытание кровью, и теперь жизни в ней еще больше, чем раньше.

Красный – это часто больно и страшно, и Гарсия, пусть и не боится этого цвета, временами больше любит апельсиново-сочный оранжевый – он куда веселее. Однажды она меняет цвет своей пышной белокурой шевелюры на насыщенный рыжий, и солнечная яркая ее голова долгое время напоминает окружающим о пахнущем цитрусами теплом и мягком лете. В этом вся Гарсия: она входит в отдел, и вместе с ней приходит солнце. К куче ласковых прозвищ, которыми называет ее Морган, добавляется кокетливое "рыжая", и Пенелопа долго носит в волосах солнечного золота еще больше, чем раньше.

Солнце слепит ее по утрам желтыми назойливыми лучами, если она забывает закрыть занавески. Ночи профайлеров тревожны, сон слишком короток, утро потом часто ненавистно, и Гарсия по утрам частенько, перенимая опыт тяжелых отношений ее друзей с ночью, зарывается от назойливого золотистого света поглубже в подушки. На самом деле она любит солнечные дни и утро, потому что утром все еще хорошо и спокойно, если, конечно, Хотч не отправил всем ни свет ни заря тревожные смски насчет срочного вызова. Но сон с утра особенно сладок, и по утрам Гарсия спорит со своим другом-солнцем, отвоевывая у него лишнюю минутку дремы лоскутным одеялом, пробиваясь через пеструю ткань которого лучи меняют цвет и распадаются на – пятнистую, утреннюю, лоскутную, личную Пенелопину – радугу.

Про зеленый говорят, что это цвет жизни. Пенелопа на работе запирает себя с утра до вечера в темном офисе, освещенном одними только компьютерными мониторами. Она назвала свой суперкомпьютер Персефоной, и «цифровой красавице» удивительно к лицу имя царицы мира мертвых, украденной самой смертью из цветущего мира, если учесть ту информацию, с которой они обе, Персефона и Пенелопа, все время работают. В оторванных конечностях, перерезанных шеях, глазах, залитых клеем, глотках, выжженных серной кислотой и прочих подобных прелестях мало жизнеутверждающего. Офис Пенелопы Гарсии забит смешными фигурками, сувенирами, цветными ручками с забавными насадками сверху, игрушками, талисманами. Она окружает себя осколками радуги, чтобы не было слишком темно, грустно и страшно. Как-то раз Кевин даже предложил ей сбежать от всех ужасов. Купить ферму, окружить себя лесами и зверьем не плюшевым, а самым что ни на есть живым, отключиться к чертям от великой и ужасной всемирной паутины и жить себе спокойно под сенью зеленеющих дубов и чистым голубым небом.

Из друзей Гарсии у Джей Джей глаза напоминают о небе. Два островка безмятежной голубизны, от которых светлеет и теплеет внутри, когда тебя находит этот лазурный взгляд. Однажды Пенелопа видела, как эти теплые ясные глаза холодели – когда Джей Джей смотрела на мониторы Персефоны, пытаясь высмотреть в творящемся на них ужасе причины и связи, проследовать путем, привычным для профайлеров, но столь чуждым для Пенелопы и Дженнифер. «Если не выдержу – мне нечего здесь делать», – объяснила Джей Джей тогда с непривычной отчаянной решимостью в зазвеневшем голосе. И выдержала. А Пенелопа смотрела не на экраны, а на подернувшееся дымкой страдания небо в голубых глазах, молилась, чтобы тучи смогли рассеяться, но не отговаривала, не переубеждала. Только молча восхищалась тем, какой сильной виделась в этот момент Джей Джей, смелой, решительной и отчаянно красивой. Пенелопа не из тех, кто идет напролом и что-то с закушенной губой доказывает себе, как Джей Джей. Она из тех, кто держит за руку и греет леденеющие под стать взгляду пальцы в мягких ладонях.

Красота должна быть видна, в ней особая сила, и она сама по себе придает сил. Эмили однажды сказала про Гарсию, что Пенелопа – это девочка, которая видит в мире только прекрасное. И поэтому невозможно не радоваться, глядя на нее. Прентисс сказала это в момент глубокой грусти, и если бы Пенелопу спросили, какого цвета грусть, она, разумеется, назвала бы синий. Бархатно-синий цвет вечернего полумрака, которым отмечен конец тяжелого рабочего дня, индиго форменных бронежилетов. Видишь синие жилеты – быть беде. Опасно, напряженно, стреляют. Когда появляются синие жилеты, часто кого-то теряют, и синие вечера – это время скорби. У Прентисс много причин для задумчивой грусти, и она предпочитает прятать свои невеселые мысли в темные вечерних цветов одежды, временами заменяя любимый черный синим. Пенелопа, в отличие от Прентисс, редко носит темную одежду и остается ярким цветком в коридорах отдела, и по вечерам выносит под беззвездное темно-лиловое небо над Квантико (нет здесь таких прекрасных звезд, какие она видела на Аляске!) невечернее соединение цвета и света – солнечное, яркое, белокурое, золотое, розовое…

Самый легкомысленный цвет, нежный и наивный, ему не нашлось места в радуге, но Пенелопа на этот раз именно в него красит отдельные светлые пряди. «Я понял, что ты – особенная, когда еще только увидел твое резюме на розовой бумаге», – как-то напомнил Гарсии Хотч. Уподобляя очередной локон по цвету лепестку фуксии, Гарсия представляет себе сурового Хотча в его темно-сером костюме с белой рубашкой и галстуком – оживший каменный истукан, памятник офисному работнику – с легкомысленной бумажкой в руках, и ее это забавляет – по-доброму, без тени издевки, и только слегка, потому что на самом деле в этой нелепой картине есть нечто очень серьезное. Ведь в пальцах Хотча не просто какой-то листочек – а сама судьба Пенелопы Гарсии, и есть что-то очень честное и правильное в том, что Хотч к нему прикасается. И есть что-то правильное в том, что листочек этот именно такого цвета, как никакой иной подходящего разменявшей четвертый десяток любительнице единорогов и радужных комиксных миров, которая сама по себе как радуга в еще тревожно-мрачном после грозы небе.

Розовый.

Оригинал: ficbook.net/readfic/4726161

[Archie_Wynne]

Imitation of life
Пейринг или персонажи: Спенсер Рид/Мэйв Донован; упоминаниями - команда Аарона Хотчнера, семья Ридов
Рейтинг: PG-13
Жанры: Гет, Джен, Драма, Психология
Предупреждения: Насилие
Размер: драббл.

Об азимовском роботе среди агентов BAU. Риду. Ты живой и прекрасный. Жаль, что ты этого не знаешь.
Канон: к восьмому сезону и с щадящим спойлер-режимом.
Название позаимствовано у одноименной песни R.E.M. И вообще разошлась я тут с отсылками.

1319 слов

После того, как Рид привычной скороговоркой выдает длинную тираду относительно сложнейшего шифра, который он сумел разгадать, в воздухе повисает привычно-неловкая пауза. Прентисс тычет его пальцем в щеку и сообщает весело:
— Надо же. А выглядит, как живой.
Обижаться тут не на что, но улыбаются вокруг все, кроме него.
То, что Рид — «особенный», он постоянно слышал с раннего детства. Нет, речь тогда, конечно, не шла о том, что он «андроид», «живой компьютер», «инопланетянин» и т.д. Но «особенность» подчеркивалась постоянно: матерью, учителями в школе, потом — профессорами в вузе, от тех, кто был старше его, это звучало в виде похвалы его способностям. Для сверстников Спенсер всегда был чудиком — непонятным, странным, раздражающим. Школьная травля, на счастье, осталась для него позади еще в тринадцать вместе со школой, но отголоски сохранились, и было бы странно, если бы их не было.
Очередная скороговорка — Рид, увлекшись, сравнивает «Доктора Кто» и «Невероятные приключения Билла и Теда» в ответ на вопрос Эшли, как ему сериал про путешествующего в синей будке инопланетянина, и Сивер неожиданно его перебивает:
— Извини.
— За что? — недоумевает Спенсер.
— За то, что спросила, — отвечает Эшли, спешит налить себе чаю и сбежать на место в самолете куда-нибудь подальше от него.
Когда Эшли только-только появилась в команде, Гарсия почему-то сразу решила, что она нравится Риду. На самом деле его живой и иногда слишком явно подчеркнутый интерес к каждому новому члену команды неизменно вызван тем, что от «особенности» Рида приход нового агента вычитает один пункт: «младший в команде». Может быть, по-прежнему младший по возрасту, но, с приходом новенького, уже не по параметру опыта. Сивер еще и моложе его, и Рид, глядя на эту совсем юную девушку, на какой-то момент позволяет себе думать, что барьер между ним и сверстниками на этот раз может рухнуть.
Однако стена остается несокрушимо прочной.
Нельзя сказать, что это сильно его беспокоит. Рида отличает логика и практичность, он не склонен «накручивать» себя. Это касается в равной степени и работы, и жизни.
— За это ты мне и нравишься, — замечает Блейк, когда на месте очередного преступления Рид сразу приступает к методичному и последовательному осмотру. — Ни к чему тратить время на лишние разговоры, ритуалы обмена любезностями и прочее. Сразу к делу.
Рид коротко кивает и погружается в изучение комнаты, полностью поддерживая мнение Алекс насчет своей хладнокровной практичности. Он в равной степени спокойно и с одинаковым интересом изучает свои книги и уродливейшие ранения. Он так низко склоняется над трупом, чтобы рассмотреть получше рану на месте ампутации, что даже патологоанатом вздрагивает от этого зрелища. Когда Риду впервые на задании приходится убить человека, он ничего не чувствует — ни раскаяния, ни страха, ни отвращения. Только, как обычно, оставляет себе безупречно точно запечатлевшуюся в его чудо-памяти картину произошедшего — и ничего кроме.
В детстве мать вслух читала маленькому Спенсеру рыцарские романы и средневековую поэзию, а отец, пока еще был с ними, устав спорить, морщился от такого ужасного выбора «сказочек на ночь» и читал сам параллельно книги с другой полки. Читал для себя, не вслух, разумеется, потому что он придерживался мнения, что книги «не по возрасту» даже для его «чудо-ребенка» существуют. Фаворит отца — полное собрание сочинений Айзека Азимова, истории о роботах и людях. В том числе и о роботах-детективах, помогающих людям расследовать преступления.* Удивительно уместная литература в доме Ридов, и Спенсер на самом деле отдает себе отчет в том, почему ему самому так полюбилась в итоге научная фантастика, и вымышленные миры оказались ближе и понятнее окружающего мира живых и настоящих людей.
Надо сказать, этот мир временами страшно утомляет.
— А вот я так не умею, — с завистью говорит Росси, глядя на Рида, спокойно дремлющего на скамейке в полицейском отделении, на вид так безмятежно, как будто они не расследуют серию убийств, и это не деревянная скамейка, а перина в пятизвездочном отеле.
— На самом деле это совершенно нормально — спать на протяжении дня больше, чем один раз, и переживать при этом разные стадии сна, — сообщает Рид, не открывая глаз и урывая себе тем самым еще немного времени на передышку. Ее требует измотанное тело — значит, надо расслабиться. И никакие переживания не должны мешать отдыху.
Во время расследования его мозг работает непрерывно и ничто — ни усталость, ни головная боль, ни, тем более, какие-то там терзания и угрызения не должны этому мешать.
— Неужели вы думаете, что эта работа никак не влияет на вас? — удивленно и с сочувствием спросит у Рида африканский целитель в Майами. — Она пожирает вашу душу.
Рид смутно понимает, что он прав, и чувствует легкое удивление по поводу непривычности применения к нему, Риду, понятия «душа».
По окончанию рабочего дня доктор Спенсер Рид возвращается к себе домой и ставит сам себя на подзарядку, как азимовский «позитронный человек» Эндрю Мартин**.
На самом деле нет.
Он спешит к телефонной будке и в ней, сбиваясь от внезапной дрожи в руках, набирает заветный номер. Он заранее в ужасе от того, что будет, когда она его, наконец, увидит: нелепого, с этими в последние дни в момент ставшими ненавистными слишком длинными непослушными волосами, сутулыми плечами (неуклюжая попытка спрятать долговязость), вечно сбитым набок галстуком. Он по определению не может ей понравиться — занудный робот в одежде из прошлого века, который и боится-то техники современнее вот этого старенького, с облупившейся краской, автомата, наверное, как раз потому, что, по верному замечанию Росси, у него самого в голове «вертятся колесики» вместо функционирования обычного человеческого мозга, а сердце нужно только для того, чтоб гнать по организму кровь.
Но то, что Риду сейчас страшно, доказывает простую, но постоянно ускользающую от всех, в том числе и его самого, истину: что он живой.
Безупречный механизм дает очередной сбой.
Нервное прикосновение к щеке, которую только что задела Прентисс. Укол обиды в ответ на замечание Сивер. Под рукавом рубашки на запястье — спрятанная от любопытных взглядов легкомысленная нитка зачарованных целителями бус из Майями — оберег от «призраков, забирающих душу». Бесконечная череда кошмарных снов после того убийства и неразлучный теперь с Ридом револьвер — кобура странно сочетается с его безобидным видом, но что в Риде, в конце концов, не странно?
Он нетерпеливо накручивает на палец телефонный провод и ждет ответа.
— Привет, — ее голос, далекий, преодолевший он-впервые-не-знает-точно-сколько-километров, но живой и настоящий, звучит в трубке, и в нем так много нежности — это не проанализировать, не узнать, можно только почувствовать, и он чувствует. — Я очень ждала звонка.
Рид ни разу не видел ее, самую прекрасную, самую желанную, любимую, единственную из всех людей в мире почему-то понимающую его с полуслова, и если он расскажет кому-то из коллег о том, что его «девушка» на самом деле для всех, кроме него, всего лишь очередной призрак в телефонных проводах, что они ему скажут на это? Что подумают? Что у «искусственного интеллекта» очередной уровень имитации человеческой нормальной жизни? Он не может и не умеет говорить с кем-то о своих чувствах. Они накрывают Рида с головой, выворачивают наизнанку, лишают дара речи, пугают его и путают совершенный строгий строй его мыслей — и остаются почти невидимыми со стороны. И нужно быть уже не просто хорошим психологом и близким другом, а чем-то в разы большим, чтобы заметить, как он замирает над очередной книгой в самолете, когда команда возвращается с задания, и палец его прекращает с парадоксальной скоростью бегать по строчкам. Открытая страница остается теперь одной и той же на протяжении многих минут, а взгляд Рида, непривычно печальный, застывает, обратившись не к книге, а в пустоту. Он думает о Мэйв, о том, что ему уже тридцать, что «чудо-мальчик» и «робот» — это теперь не очень-то смешно, да и никогда по сути смешно и не было, что в его голове нет никаких «колесиков», что он с Земли, а не с планеты Аврора***, и что обо всем этом вообще-то можно поговорить с друзьями, но у него почему-то не получается.
«Человеку нужен человек», — самая запоминающаяся фраза из любимого фильма Спенсера Рида****, такая короткая и простая по сравнению с той сложной информацией, которую он обыкновенно хранит в памяти.
Наверное, это не случайно.
**************************************************************
*Речь идет о цикле романов и рассказов Азимова "Детектив Элайдж Бейли и робот Дэниел Оливо", где землянин-человек и робот-космонит вместе расследуют преступления.
**Эндрю Мартин - андроид, ставший человеком, герой рассказа А. Азимова "Двухсотлетний человек" и одноименного фильма, упоминающийся в ряде других произведений автора.
***Аврора - название планеты, откуда "родом" робот-детектив Дэниел Оливо.
****Цитата из фильма А. Тарковского "Солярис" по одноименному роману С. Лема, по мнению Рида, "величайший научно-фантастический фильм в истории".
Оригинал: ficbook.net/readfic/4731377

[Archie_Wynne]

Герой
Пейринг или персонажи: Аарон "Хотч" Хотчнер; упоминаниями - его команда и немного моего фэндома номер один
Рейтинг: G
Жанры: Джен, Драма, Дружба
Размер: Драббл, 2 страницы

...Потому что они нуждаются в нем. Потому что он должен их защитить. Сохранить во что бы то ни стало свою команду.

Посвящение:
Томасу Гибсону. Спасибо, что ты был, Хотч.

922 слова

Оплот надежности в сером костюме. Сама безупречность – ни вмятинки, ни пылинки на одежде, узел галстука безупречен и туг настолько, что кажется, будто его носитель вовсе не нуждается в кислороде. Строго сведенные брови, суровый и холодный блеск глаз, упрямо взъерошенные спереди жесткие темные волосы – единственный отход от безукоризненной выглаженности.
Аарону Хотчнеру не раз говорили, что из всей его команды он один выглядит, как настоящий агент ФБР. Все по шаблону, стереотипу, уставу, дресс-коду. Он подтянут и собран, «о-фи-ци-а-лен». Такие пугают и одновременно внушают доверие. Кажется, подобные Хотчнеру ничего не боятся – в его случае ни маньяков, ни гор отчетов – и заражают людей своей спокойной уверенностью.
Хотч много чего боится. Но показывать этого нельзя. Нужно сохранять лицо, и не просто лицемерить и пытаться казаться собранным и хладнокровным. Преодолевать, побеждать, становиться сильнее.
Потому что они нуждаются в нем. Потому что он должен их защитить. Сохранить во что бы то ни стало свою команду.
Время не стоит на месте и, как бы Хотч ни сопротивлялся переменам, они все равно происходят.
Иногда это по-настоящему страшно.

В Эл стреляли в ее собственном доме. Не доверять стенам своего дома – это то самое ужасное чувство, с которым Аарон познакомится позднее. А пока он идет к Эл. Нет, не в больницу, туда заглянут те, у кого приободрить, поднять больной настроение получится лучше, чем у него. Он идет к ней домой с пакетами чистящих средств.
К черту теперь улики. Дело закрыто. К черту эту дрянь на стене – красные, кровью Эл написанные кривые уродливые буквы – «ПРАВИЛА». Хотчнер снимает пиджак, закатывает рукава, набирает воды в ванной, промывает как следует губки и тряпки. Он не уйдет отсюда, пока стена не вернет себе первозданную чистоту и не заблестит, как будто ее только что покрасили. Да, если надо, он притащит сюда сколько нужно ремонтников – просто хотелось бы сделать все самому, сделать хоть что-то для Эл, чтобы загладить хотя бы часть вины за то, что в ту страшную ночь она осталась одна.
Белая пена поверх букв розовеет, а очертания надписи постепенно бледнеют и размываются. Хотч обещает себе: Эл больше не увидит эту гадость и не будет бояться своих стен.

Он не может пообещать себе, что ни один из его агентов больше не пострадает. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Жизнь временами действительно жестока, и есть причины, по которой Хотчнер почти всегда хмур и редко улыбается. Сколько лет они работают вместе, а его все еще побаивается Гарсия и шепотом жалуется коллегам, что визиты по приглашению в кабинет босса будят в ней воспоминания о школе и явках к директору после какой-нибудь провинности. Но самым страшным кошмаром Аарона Хотчнера при этом много лет был, есть и будет один: что больше нет его команды.

Иногда им с ним самим, правда, едва ли не тяжелее, чем в "битве со злом". Хуже всех пришлось, конечно, Моргану. Когда Хотчнера едва не вытеснили из отдела, он гонял Дерека едва ли не день и ночь, приучая его к организационной работе. Странно было видеть Моргана в кабинете за горами бумаг, и не хотелось, чтобы до этого дошло, но вышло то, что вышло. Гарсия завалила кабинет нового временного босса цветными ручками, фигурками единорогов и чего-то совершенно розового, пушистого и инопланетного. Это было по-своему забавно, но неправильно, как странно-неуклюже смотрелся поначалу Морган на своем новом месте. Хотчу казалось, что Дерек в его, Хотча, шкуре, потерял какую-то свою часть, некий важный кусочек Дерека Моргана, но Хотч успокаивал себя тем, что эти впечатления, скорее сего, ложны. Дерек и правда изменился, это уже не тот молодой повеса, с которым Аарон когда-то вместе начинал. Дерек изменился, как меняется всё вокруг и все вокруг, став жестче и серьезней, но Хотчу не хотелось бы думать, что это произошло потому, что Морган какое-то время «был Хотчем». Не хотелось думать, что «быть Хотчем» - это что-то обезличивающее, лишающее жизнерадостности.

Хотя ведь именно работа отняла у него улыбку, рано вплела в волосы седину, оставила их с Джеком в какой-то момент совсем одних… На Хэллоуин Джек выбирает себе костюмы любимых героев, которыми восхищается, и однажды Джессика нарядила его в… миниатюрный офисный костюм с галстуком. Главным героем Джека был его отец, и Хотчу хотелось бы гордиться этим. Он гордится и, когда Хотч думает о сыне, окаменевшие уголки его всегда сурово сжатых в струнку губ все же, вздрагивая, тянутся вверх. Улыбка Хотчнера редкая и яркая, как проблеск солнца через осенние унылые тучи, она плохо клеится с галстуком-удавкой, серостью костюма и этими вечно насупленными бровями.

Джек об этом знает лучше Хотча, но и Аарону известно: есть такой выдуманный город, в котором солнце по-настоящему редко, как эта самая улыбка на лице строгого босса отдела поведенческого анализа. В нем никогда не бывает спокойно, как не бывает спокойно у них в отделе, и там свои «субъекты» - раскрученные и с придуманными броскими именами, которым противостоят те же самые герои, в которых впору рядиться детишкам в их любимый день с переодеваниями. Вечно юный Чудо-Мальчик, всеведающий и все видящий Оракул в окружении своих мониторов, мудрый опытный старший товарищ, что всегда поддержит в трудную минуту, верный друг из племени полицейских, любительница Европы и кошек и одна просто милая и удивительно сильная девушка с золотистыми волосами*. Они объединяются вокруг одного героя, отмеченного печатью вечной суровой скорби – его костюм Джек еще не примерял, он, пожалуй, будет поинтереснее пиджака и галстука…

Но Джеку виднее, какой выбирать костюм, и Аарон живет не в комиксах, что читает его сын, а в реальности, не пряча ни за какими масками, как это делают вымышленные герои или «субъекты», лица, даже не осознавая, насколько он прекрасен в своей «обычности»…

Человек, которому, несмотря ни на что, можно, не задумываясь, доверить жизнь.
**********************************************************

*Имеются в виду, соответственно, агенты Рид, Гарсия, Росси, Морган, Прентисс (и ее кот Серджио ^^) и Джеро. "Оракул" и "Чудо-Мальчик" - действительно прозвища Гарсии и Рида из сериала.
Остальную бэтс-аналогию оставлю как забавное напоминание самой себе о том, как все это близко, и... почему-то именно через Хотча.
Оригинал: ficbook.net/readfic/4806737

[Archie_Wynne]

Призраки

Рейтинг: PG-13
Жанры: Джен, Драма, Психология
Предупреждения: Насилие, Смерть второстепенного персонажа, Смерть основного персонажа
Размер: драббл (сборник в планах)
Кол-во частей: 1
Статус: в процессе.


О второстепенных персонажах, которые мимолетны, но которых так сложно забыть.


Планируется сборник драбблов о второстепенных героях. Перечень любопытных персонажей у автора уже есть, но буду признательна, если кого-то этот сборник заинтересует и будут пожелания. Надежды особой на это не имею, но вдруг, я ж оптимист какой-то своей частью.
Интересуют меня больше не ансабы, и даже вообще не ансабы, и, пожалуй, не жертвы, а...
Просто те, кто почему-то стал важен. То есть люди, превратившиеся в тени - судьба второго плана.

Аманда
Персонажи: Спенсер Рид, Адам Джексон

936 слов

В ухоженных, с безупречным французским маникюром, пальцах дымится сигарета. Молочно-белый призрачный дымок, сквозь него, им смягченные и чуть размытые, проступают черты красивого лица. Аманде давным-давно разрешили держать косметику — небольшая поблажка, помогающая снизить агрессию.
Когда Аманда нравится себе, она спокойна. Все ее движения полны ленивой женственной грации, только в зеленых глазах живет все тот же зверь, что и раньше. Идут годы, но зверь и не думает уходить.
Ее тщательно охраняют, так же, как охраняют хищников. Так же надежно, как она оберегает Адама.

— Когда вам уже надоест, доктор Рид? — интересуется Аманда.
— Не скоро, Аманда. Я обещал тебе, что помогу вам. Тебе и Адаму.
— Это было слишком поспешное обещание. И глупое.
— Возможно. Но не из-за него ли ты опустила нож?
В зеленых глазах живет зверь. Но где-то там же, за этой прозрачной дымкой, в их нефритовой глубине, в сумраке расширенных в полумраке кабинета психотерапии зрачков, скрывается Адам. Он все еще жив. Он все еще там.
При упоминании о ноже по безупречно-красивой застывшей маске пробегает мимолетная судорога — то ли злоба, то ли страдание, то ли страх. Что чувствует человек, собиравшийся убить себя и единственное дорогое и близкое ему существо одним ударом лезвия по горлу?
Адам Джексон. Множественное расстройство личности. Мужчина и женщина, запертые вместе в одном теле. Безобидный слабый затравленный Адам, который всю жизнь подвергался издевательствам, пария с бесконечными мигренями и воспоминаниями о самом ужасном детстве, которое только можно вообразить, неуклюжий и сутулый, в грязной футболке, с синяками под глазами, спутанными немужественно-длинными кудрями. Адам с тяжелым роком в наушниках, с провалами в памяти, с неумением смотреть людям в глаза. Адам, которого маленьким ребенком наряжал в платье отчим, избивал и домогался. Он был почти обречен, как когда-то сказала Гарсия, по его жизни можно писать пособие «Как сделать убийцу». Или самоубийцу.
Но вместо этого появилась Аманда.
Профайлеры из отдела Хотчнера уже сталкивались с подобным. Непосредственно Рид сталкивался. Альтер-эго Тобиаса Хенкеля, такого же потерянного в глубинах собственного же больного разума несчастного, как и Адам Джексон, держало Рида в заложниках двое суток, и это были самые ужасные дни в его жизни. За минувшие годы у этих дней появились завидные «конкуренты», количество «страшных вещей», которые видел и ощутил на себе Рид, увеличилось в разы.
— Сколько нужно времени, чтобы такое забыть? — спросил его Адам, когда еще имел голос.
И Рид тогда мог только беспомощно пожать плечами и сказать правду.
— Боюсь, я до сих пор не знаю, — ответил он.

Спроси его сейчас Аманда, сколько нужно времени, чтобы забыть зло, он ответил бы так же. Несмотря на «принятые в обществе сроки скорби», те дни, недели, месяцы, после которых уже пора отпустить и забыть.
Тобиаса Хенкеля Рид помнил так ясно, как помнил бы его, будь Хенкель его близким другом, приходящим в гости каждый вечер. Хенкель мертв — жертва, намертво связанная с субъектом, спаянная с ним в одно целое и неспасенная.
Но Адама Джексона все еще можно спасти.
— Зачем на самом деле вы приходите сюда?
Аманда действительно хочет знать ответ. И возможно, если она получит ответ, это может стать толчком к тому, чтобы она отступила. Чтобы сама захотела смыть с лица дорогую косметику Погасила бы сигарету. Робко опустила бы глаза, спрятала бы зеленый огонь под опущенными ресницами и отпустила бы его — измученного вечного ребенка, которого раздавила собственная жизнь, но который не утратил права на существование.
Ради чего и ради кого Рид снова здесь? Он приходит снова и снова, из года в год. Он навещал Джексона и в тюрьме, когда его пробовали перевести. Он был и на слушаниях его дела. Рида не отпускала мысль о том, что они судят и запирают в больницах и тюрьмах не того. Адам Джексон никому не причинил зла. Убийцей и насильником была Аманда. Это она была чудовищем, иллюзией, внезапно ставшей реальностью. В старой сказке тень заняла место своего хозяина, и никто этого не заметил. Рид мог бы прочитать Аманде долгую и подробную лекцию про доппельгенгеров, про расстройства личности, рассказать ей все, что он знает о людях и чудовищах, о субъектах и жертвах, о людях и их болезнях…
Но его знания в очередной раз бесполезны, и даже все эти самые знания разом не смогут помочь ему самому понять, что он чувствует, глядя на то, что когда-то было Адамом Джексоном.
Аманда в ожидании ответа, и Риду остается повторить то же, что и всегда:
— Я надеюсь, что однажды ты поступишь правильно.
Аманда вздергивает подбородок — дерзкое, надменное движение, в языке ее жестов ничего от неуверенности и неловкости Адама.
— Я все делала правильно. И продолжаю делать. Адам там, где он и должен быть.
Он во тьме. В смерти, в небытии, там же, где и Тобиас Хенкель, и где мог бы быть Рид, не сумей Тобиас хотя бы на считанные минуты оттеснять своего отца — призрак, захвативший его разум и тело так же, как Аманда завладела Адамом. Рид гонит прочь эти мысли, потому что вместе с ними к нему приходит отчаяние.
Ему остается уйти — снова ни с чем, казалось бы, но с надеждой. Потому что пациент Джексон смотрит ему вслед как обычно долго и задумчиво, и это, как хочется верить Риду, совсем не тот взгляд, который когда-то он увидел на записи с камеры слежения, когда Аманда впервые показала свое лицо. У него нет доказательств, нет никаких гарантий того, что однажды Адам снова заговорит с Ридом о монстрах — есть только надежда, что все происходящее не случайно и не напрасно.
«Малыш, пора смириться с тем, что невозможно спасти всех», — сказал ему Морган после ареста Аманды.
Но… Есть ли смысл заблудшей душе возвращаться в мир, где ее никто не ждет?
И Рид просто продолжает ждать.
Это все, что он может сделать для Адама Джексона, Тобиаса Хенкеля и… себя.

Примечание к части
По S04ep20, «Adam»
Оригинал: ficbook.net/readfic/4811638

[Archie_Wynne]

Призраки: Сара Джин Дос
Персонажи: Сара Джин, Джейсон Гидеон.

1179 слов

То, что мы делаем для себя, — умирает вместе с нами, то, что мы делаем для других — бессмертно. Альберт Пайк*

...See you heaven if you make the list. R.E.M., Man on the Moon

Сара Джин светится изнутри. Она вся наполнена светом — лунное серебристое сияние, усиливающееся, когда Сара Джин улыбается — сквозь слезы, что катятся по бледным щекам, с которых согнали румянец пятнадцать лет тюрьмы, в серых стенах, без солнца и неба, что жили все это время для Сары Джин только на ее картинах.
За стенами тюрьмы еще недавно неистовствовала толпа. Люди сотрясали транспарантами и кричали, чтобы казнь отменили и ускорили, требовали помилования для Джейкоба Доса и чтобы Сара Джин горела в аду, проклинали и восхищались… Среди этих фанатиков есть блондинки. С такими же светлыми волосами, как Сара Джин и как жертвы Джейкоба. Они могли бы оказаться в его гараже, любая из них, из поклонниц или ненавистниц Доса — да какая между ними разница?! Он изнасиловал бы и убил очередную юную дурочку, чем моложе, тем лучше, тем лучше — чем нежнее аромат белокурых волос. Разделал бы ее на куски своей любимой циркулярной пилой и похоронил бы под полом, там, где хоронил их всех, пока хватало места, лишь самые аппетитные «кусочки» — тех, что помоложе и посвежее — пряча в отдалении, чтобы никто и никогда не нашел. Их имена и места захоронения, тех четверых так и не найденных, Джейкоб унес с собой в могилу, и все эти люди, что своим присутствием близ тюрьмы и глупыми своими плакатами обеспечили ему место в истории, разбежались сегодня вечером по домам — к телевизорам, ожидая вестей с места казни, его последнего слова, словно он, Джейкоб Дос, садист и убийца, какой-то гребаный апостол на электрическом стуле. Вот он растягивает губы в победной улыбке и говорит свое последнее «Повеселимся» — клоун, игрок, сам дьявол, заглянувший в мир людей «на огонек» — «покататься на молнии», набить себе татуировку с алым сердцем и признанием в любви Саре Джин, вдохнуть аромат светлых волос, убить, искалечить, сбить с пути, посмеяться в лицо гибели…
Люди Гидеона сделали все, чтобы перед смертью он не смеялся и не чувствовал себя победителем. Чтобы трясся от злобы и едва ли не выл, как раненый, пойманный в смертельный капкан зверь.
Если она есть, та, другая сторона, после жизни, открывающаяся нам, когда мы переступаем грань («Этот путь я смогу пройти сам» — Джейкоб просит охранников убрать руки и, свободный, как никто из живых, идет «аллеей смертников» к месту казни, к своей «грани»), то на ней Сара Джин и Джейкоб не встретятся.
Она будет там, где свет, и где ему не место.
Это было против правил — подаренные ей пять минут во дворе, перед казнью, буквально вымоленные для нее Гидеоном. Он не видел ее в эти минуты. Только знал, что она вышла на свою последнюю прогулку, мечтая увидеть перед смертью полную луну, и мог бы представить себе, как Сара Джин ступила в ночь, так же легко и свободно, как ее муж шел к смерти, с наслаждением вдыхая сумеречные ароматы, ощущая, как по коже пробегают мурашки от свежего ветерка, а холодное сияние ласкает лицо, не грея, но утешая («Где бы ни были мы с Райли, как бы далеко друг от друга ни оказались, нам обоим улыбается Человек на Луне… Вы рассказывали о нем своему сыну?»). Но Гидеон этого не будет делать, он этого не видел, и он не какой-нибудь романтик.
Он человек, который дрожащими руками в эти несчастные пять минут перевернул с ног на голову камеру Сары Джин, выпотрошил подушку, тщательно осмотрел картины Сары (и ведь нашел, нашел доказательство ее невиновности в подрамнике!), изучил каждый уголок тесного помещения, что было ее последним домом, так же дотошно и вместе с тем торопливо, как недавно прощупал всю ее жизнь, поведение, саму душу, что сейчас светится — в последний раз — в его неловких объятиях на пороге смерти.
— Я хочу попросить, чтобы последнее, что я увижу, было ваше лицо, — говорит ему Сара Джин и улыбается своей редкой и печальной улыбкой — вся белая и лунная, в белой рубашке, как мальчик на ее картине; круглая, обритая теперь наголо перед казнью голова на длинной изящной шее держится прямо и гордо, напоминая, почему Сару Джин прозвали Снежной Королевой — светлая и холодная, молчаливая на своем суде и, как всем тогда казалось, безжалостная к своим жертвам убийца, палач собственного крошечного сына и двенадцати юных светловолосых, как она сама, девушек, верная помощница своего чудовища-мужа…
Невиновная.
И, обнимая ее на прощание, Гидеон выглядит таким несчастным, каким его никогда никто не видел и больше не увидит. Иногда бывает, что правда вскрывается слишком поздно. Иногда бывает, что в нее слишком трудно поверить. Порой ее почти невозможно доказать, а иной раз проще солгать и оставить какую-то загадку нераскрытой. Гидеон ненавидит ложь. Но он солжет Райли Досу.
Он сделает все так, как она хочет. И семнадцатилетний вундеркинд Брайан Шеффилд, играющий на виолончели, как настоящий виртуоз, гордость (приемных — здесь это слово лишнее) родителей, их любимый сын и совершенно счастливый и довольный жизнью молодой человек не превратится ни для кого в сына убийцы Джейкоба Доса и не узнает, что его мать провела в тюрьме пятнадцать лет и умерла невиновная… много-много лет назад, когда связала свою жизнь с Джейкобом, как сама Сара Джин говорила. Он не узнает, что сделала его мать, чтобы его защитить, не узнает, как она добровольно согласилась на клеймо убийцы, лишь бы только то зло, которым был Джейкоб Дос, не коснулось маленького Райли.
Сохранить ее тайну — это самое трудное решение из всех, что Джейсону Гидеону доводилось принимать, и порой, как ему кажется, самое вопиюще несправедливое, заставляющее ненавидеть себя, свою недостаточную догадливость, нерасторопность, эту несчастную тюрьму во Флориде… Комнату с тем самым креслом, к которому притянули кожаными ремнями Сару Джин и из которой она в последний раз улыбнулась ему, прежде чем на ее лицо опустили черный покров и привели в нужное положение рубильник.
Не всех и не всегда можно уберечь. Но Гидеон понимает, что, скажи он тогда правду, он помог бы только себе и своей на сей раз сбившейся с пути и оказавшейся в тупике совести.
— Неужели вы не хотели бы, чтобы ваш сын жил в мире, о котором вы сами не смели и мечтать?
Да, Сара Джин. Всю свою жизнь он именно этого и хотел бы.
— Я убил бы за своего ребенка, — сказал он Саре Джин в их очередном разговоре. И это было совершенно — до жути — искренне.
Он обнимает ее в последний раз, прежде чем отпустить — и именно это воспоминание о мерцающем в его руках лунном свете останется с ним навсегда. Не эта страшная комната, нет, не шепот молитв, читаемых священником, не родные убитых на местах рядом с ним в театре смерти, и даже не ее улыбка, а свет.
Серебряная чистая белизна. Ее частица — в мальчике на картине, что он повесит у себя в кабинете. Бегущий по зеленому лугу белокурый ребенок, свободный и счастливый и удивительно похожий на свою мать, взявшую некогда в руки кисть и нарисовавшему ему новую жизнь — на холсте и в реальности.
Это не Джейкоб Дос отвоевал себе место в истории, а она.
Но об этом почти никто не узнает.
Примечание к части
*Эпиграф к самой серии - s01ep14, "Верхом на молнии" ("Riding the Lightning").
Оригинал: ficbook.net/readfic/4811638

[Archie_Wynne]

Призраки: Дерек Морган
Персонажи: Дерек Морган, Хэнк Морган, Пенелопа Гарсия, Спенсер Рид.
Пришлось отступить от первоначального замысла, но не могла не. После сюжетной арки Дерека Моргана в 11-м сезоне. О том, кто сам стал призраком для своих коллег и о его собственном мире теней.

Имя сына Дерека - Хэнк Спенсер Морган.
Детка - Baby Girl в оригинале, Рида Морган часто называет Kid (здесь - Малыш).

Оригинал на фикбуке: ficbook.net/readfic/4811638/12467566#part_conte...

1455 слов

Тихий шум листвы, пение птиц, зелень и небо, безмятежная тишина и спокойствие природы. Нет тревог. Нет боли. Нет смерти.
Здесь есть Хэнк Морган, его отец (нет, не так - Отец), живой и почему-то постаревший, с сединой на висках – не тот человек, что читал маленькому Дереку книжки о рыцарях и так и не успел рассказать ему о «самом интересном – дальше будет о Ланселоте», не тот человек, на которого он всегда злился ребенком, что отец редко бывает дома. Не тот, чью кровь однажды видел Дерек на своих руках. Не тот, кого однажды не стало.
Отец постарел и изменился, как изменился бы он, будь жив в реальности. Он курит сигару, оставленную ему Морганом на алтаре на День Мертвых, который они как-то решили отметить с коллегами. Сигара лежала рядом с фотографиями Николы Теслы (это от Малыша) и кота, пьющего из блюдечка газировку (это от Детки).
«Как видишь, сын, я ее получил».
Запах дыма от его сигареты слишком реальный для этого места, что существует только у Дерека в голове. Он, Отец, сам слишком реальный, он еще ближе, чем был Дереку при жизни… наверное, потому, что в жизни его Дереку-ребенку всегда не хватало, а теперь Отец – это часть Дерека, часть его мыслей и души, он только сейчас это по-настоящему понял, как понял и то, что будет снова больно и тяжело, но это место, где нет смерти – есть. И Отец – рядом.
«Ты останешься со мной до конца?»
«Останусь. Обещаю, сынок»
И он остается, чтобы покинуть Дерека только в тот момент, когда тот окажется вдали от страшного дома с мертвыми телами на полу, от белого яда, вгрызающегося в кожу и мышцы, от дурмана наркотиков и боли, мутящей сознание и высасывающей из тела все силы – среди друзей и врачей, они куда-то его везут…
…Отец везет его в своей полицейской машине и ругает пятиклассника Дерека за якобы не сданный тест по географии. «Лас-Вегас – административный центр Невады, молодой человек» – и ведь бесполезно доказывать, что верный ответ Карсон-Сити!.. Интересно, почему в воспоминании все именно так? Потому что воспоминание искажено? Или потому что Малыш из Лас-Вегаса?
Малыш – еще один призрак, который всегда с ним. У Дерека признаков столько, сколько хватило бы на готический роман. Но Боже, откуда у него в голове такие сравнения?
Оттуда же, откуда и это:
«Есть расхожее заблуждение, что йоги могут останавливать сердце. Это не так. Йоги умеют могут управлять дыханием так, чтобы выдыхать меньше углекислоты, замедляя жизненные процессы и впадая в состояние «спячки», как некоторые животные в холодное время года. Это способ сохранения энергии, а миф появился после знаменитого «живого захоронения» в тысяча восемьсот…»
А дальше цифры, которых Дерек никогда не запоминает и в достоверности которых всегда втайне сомневается и, если очень повезет, виноватое: «Опять тараторю, да?»
Когда Дереку внезапно пригодились знания о йоге, искусственном замедлении процессов в организме, способах перенести пытки, максимально уйти в себя, далеко-далеко от реальности – он вспомнил этот голос – в то мгновение, когда захотелось объяснить себе, что же все-таки происходит. Объяснять, рассказывать новое, информировать, расшифровывать – это то, что у Малыша получается лучше всего. Говорит Малыш обычно о вещах страшных и неприятных, иногда хочется просто заткнуть уши, чтобы не слушать его болтовню, а даже не одергивать («Это такими байками ты всех своих поклонниц распугал, красавчик?»), но то, что он говорит, почти всегда парадоксально полезно.
«…Белый фосфор – страшный яд. При попадании на кожу и самовоспламенении он прожигает плоть до костей, проникая глубже и глубже, от него, как говорят, невозможно избавиться, но на самом деле тут простая школьная химия. Перманганат калия, перекись водорода, раствор пищевой соды могут помочь при таких ожогах. Раствор меди нейтрализует белый фосфор, и реакция превращает его в ортофосфорную кислоту…»
Кто бы мог подумать, что пригодится это. И что Малыш окажется в итоге въевшимся в плоть и кровь Моргана, окончательно станет частью его – вместе с этим шрамом на груди.
Дерек привык и давно уяснил, что боль оказывается временами важной частью жизни, тем самым, что закаляет, не сумев сломать и убить, и делает нас теми, кто мы есть. Его друзья также хорошо знают это. И Малыш знает. Малыш знает все на свете, пусть временами так и хочется схватить его за руку и уличить в жульничестве.
Какое счастье, что не получается.
«Тебе повезло, что у тебя есть друг-химик», - улыбается Дереку Отец.
«Малыш, если бы только знал, как меня вдохновляешь!» Малыш не слышит, Дерек, наконец-то, видит его, но Малыш проходит мимо, по воображаемым коридорам отдела, словно не замечая Дерека, низко опустив голову и почти бегом, как всегда, когда ему больно и грустно и хочется спрятаться в своем очередном молчаливом горе. Таким Малыш будет, если Дерек не вернется к ним. Но он вернется. Должен вернуться к друзьям. Какое счастье, что они у него есть!
…И какое счастье, что еще есть она.
Ее не поворачивается язык назвать призраком. Она живая – по-настоящему, не как Отец. Даже «слишком» живая, ему бы, Дереку, столько жизни. Она даже оказалась в их с Отцом тайном месте – слишком узкая юбка и слишком высокие каблуки, она от этого смешно семенит, над светлыми волосами вздрагивает пушистый, на пружинке, нимб.
«Это еще зачем?» - не сдерживает улыбки Дерек.
«Я подумала, что мне пойдет, - Детка смущенно убирает локон с лица. – И вообще это твоя голова, ты сам это придумал».
«Я тебя не придумывал, малышка. Такое не выдумать».
«Да, я невообразимая и неподражаемая. Но ты мне это расскажешь, когда встретимся там, где у меня туфли не в земле и в листьях и где… ну, все ребята, они ждут. А пока подскажи мне: кто тебя похитил? Дай мне зацепку, шоколадка!»
Они ломают голову вместе. Кто похититель. Как выйти на дом, где держат Дерека в заложниках. Как подать сигнал. Настоящая Пенелопа – в реальности, сидит за своими мониторами и ищет его, Дерека, всеми доступными ей способами, применяет все свои сверхнавороченные хакерские штучки, делает все, чтобы его вернуть. Но здесь, в воображаемом мире, в том коконе, в который погрузил Дерек себя сам, прячась от невыносимости пыток, тоже она, Детка, и у него не повернется язык сказать, что она нереальна. Что это не Детка, не его «божественное утешение», нелепый и прекрасный его ангел на пухленьких ножках, а всего лишь проекция его собственного воображения.
Она настоящая.
И как он себя будет ненавидеть потом, когда ее обидит!
«Мне не нужны сейчас твой слепой оптимизм и твоя слепая вера!» - будет кричать на нее Дерек в ярости, когда Детка попытается успокоить его и сказать, что с Саванной и ребенком все обойдется.
«…Детка, как же я был неправ».
Когда он вырвется из призрачного мира и вернется – к ней, к ним – Детка посмотрит на него полными слез глазами и скажет:
- Я все время повторяла, как молитву: «с ними все будет хорошо». «С ними все будет хорошо». «Все будет хорошо». Это не слепая вера, понимаешь? Ты здесь. Ты жив. И Саванна, и ребенок… Это магия. Особая магия.
Дерек притянет ее к себе, уткнувшись подбородком в белокурую макушку (а ведь ты права, глупенькая, нимб бы тебе пошел!) и проговорит со всей благодарностью, на которую он только способен:
- Все, что мы делали вместе, было магией.
Детка знает, что это прощание, поэтому плачет.
Но то, что Дерек уходит – это правильно.
Малыш держится лучше, чем стоило ожидать. Дерек никогда, наверное, до конца не привыкнет к тому, что Малыш сильнее, чем кажется. И не только своими знаниями.
- Я не хочу, чтобы ты оставался, - твердо говорит Малыш, глядя Дереку прямо в глаза.
Они оба знают, сколько в этих словах правды. И оба знают, насколько происходящее правильно.
Последний раз, когда Дерек увидит Малыша – это уже даже не Малыш. Пенелопа для Моргана всегда будет добрым ангелом, а вот он…
Доктор Спенсер Рид провожает специального агента Дерека Моргана взглядом поверх голов склонившихся над столом в разборе очередного дела коллег, чуть различимый издали для Дерека, сквозь полуприкрытые жалюзи кабинета, тонкая призрачная фигура – и, не махнув напоследок рукой, ничего больше не сказав, садится за стол вместе со всеми. Это не проявление равнодушия или холодности. Дерек знает, сколько Малышу нужно силы, чтобы сохранять это тихое спокойствие, и зачем Рид это делает.
«Мы всегда с тобой, Дерек», - говорит ему Отец.
Два имени Дерек выбирает сыну: одно – в его честь, в честь Отца, другое – в честь брата, которого у Дерека бы не было, не появись однажды в его жизни Малыш. И на крестинах будет настоящая фея-крестная, которая действительно умеет творить чудеса. "Я бы, наверное, не выдержала, если бы у тебя родилась девочка, это плохо, да? Хочется быть для тебя единственной "Деткой".
И останется.
Дерек Морган покидает мир призраков. Но самые дорогие люди в его жизни остаются с ним – в пусть не в реальности, но навсегда – в душе и мыслях.

[Archie_Wynne]

Призраки: Грэг Бейлор
Персонажи: Грэг Бейлор, Пенелопа Гарсия.
Оригинал на фикбуке: ficbook.net/readfic/4811638/12514481#part_conte...

858 слов

— Открыть дверь!
Скрежещущий звук разблокировки — гвоздем по стеклу. Красный огонек на датчике замка сменяется зеленым, дверь открывается, и заключенный Грэг Бейлор в сопровождении охранника и священника входит в серый коридор.
Двадцать один шаг до второй двери, на подкашивающихся ногах — мягкие белые арестантские туфли ступают бесшумно и слышны шаги сопровождающих, но не его, словно его уже не существует. Двадцать один шаг, и не счесть при этом ударов сердца, отчаянно рвущегося из груди, и судорожных вдохов-выдохов. Он весь — дыхание и пульс, пронзительно-живой, он никогда не был таким живым.
Но скоро это прекратится.
Комната для инъекций белая, чистая и холодная, в ней кушетка, ровно посередине, расположенная под наклоном и развернутая к стеклянному барьеру так, чтобы пришедшим посмотреть на казнь все было хорошенько видно. Есть определенная ирония в том, что Грэга ждет инъекция — ведь именно так наемник хотел покончить со своей последней неслучившейся жертвой. Ей оказался раненый агент ФБР, которому Бейлор не смог поставить капельницу с карбенициллином. Антибиотик должен был вызвать аллергию, пациент бы скончался как бы по недоразумению, и никто не узнал бы, кто был тем самым санитаром, что дал больному опасное лекарство. Но все пошло не так. Больной оказался в сознании и поинтересовался лекарством, а его странноватая подружка, стоило Бейлору попытаться попросту застрелить обоих, выстрелила первая. Надо было видеть ее лицо, когда она нажала на спусковой крючок — словно в себя стреляла. Потом — обжигающая боль, удар, пахнущий хлоркой больничный пол, скрежет наручников — и вот он здесь, и сейчас с ним сделают то же самое, что делал он с другими. Просто вольют ему в вены смертельный состав и вынут из него жизнь. Грэга Бейлора больше не будет.
И он из тех немногих, что понимают: это заслуженно.
У Грэга Бейлора есть семья. У убийцы, которого казнят сегодня в двенадцать, никого нет. Грэгу никто не писал, не звонил, никто не интересовался им за время пребывания Бейлора в тюрьме. Он словно уже мертв для внешнего мира, мертв для своих родных, и эта комната с палачами, молитвенным шепотом и зеваками за стеной ничего не изменит.
Но она говорит, что пыталась. Та самая, что стреляла в него и помогла его поймать.
Десять часов назад они сидят за столом друг напротив друга, и у нее на глазах стоят слезы.
— Я пыталась это остановить, — твердит Пенелопа, огорченно встряхивая кудрями. —Я звонила губернатору, и… я знаю, у вас было ужасное детство, в этом нет вашей вины…
Какие глупости.
— Зачем вы здесь?
— Чтобы поддержать вас.
— Чушь! Вы здесь не ради меня. А ради себя.
Она не возражает, судорожно вдыхает и продолжает говорить с ним, снова собравшись с силами:
— Это не совсем так.
— Конечно так. Вы не знаете меня.
— Я знаю вас, поверьте! — она отчаянно кивает головой, и по ней видно: выштудировала его дело, вычитала все, что могла, хорошая девочка выучила урок.
— Вы хотите, чтобы я вас простил?
— Нет.
— Чтобы признался, что я злой человек и заслуживаю наказания?
— Нет!
— Тогда зачем? А? — накидывается на нее Грэг в ярости. — Я устал! Устал чувствовать себя виноватым. Я устал говорить. Мне осталось жить десять часов и меньше всего я хочу видеть сейчас какую-то чокнутую, которая пытается что-то исправить!
Он кричит на нее, объясняя, что есть вещи, которых не изменить. Как не изменить его, но…

«Мы рождаемся в одиночестве, живем в одиночестве и умираем в одиночестве». Грэг слышал эту фразу в каком-то фильме, она засела в его голове глубоко и прочно, и всегда казалась ему вопиюще несправедливой. И много лет назад, когда была услышана впервые, и когда он признался все же Пенелопе в том, что никто кроме нее не проявил к нему интереса после ареста, и сейчас, перед казнью, когда он замер, расширившимися глазами глядя на кушетку, на катетер и сложенные в ожидании руки врача, на его белый халат и неумолимое движение стрелок на часах — все белое и стерильное, как, наверное, та пустота, что ждет его через считанные минуты, если, разумеется, не существует ада. «…Умираем в одиночестве», — стучит и него в висках, и Грэг не в силах пошевелиться, он не чувствует собственного тела, когда его подводят к кушетке, его душа как будто заперта в клетке из костей и плоти — отказавшийся подчиняться механизм, в котором пока еще что- то есть живое.
Он на кушетке, ему вводят в вену на сгибе локтя иглу и спрашивают о последнем слове. И он не знал бы, что ответить, но видит за стеклом ее — кукольное платьице, черное в знак траура, но с игрушечным каким-то нелепым белым бантиком, кукольные эти кудряшки, сжатые в скорбную складочку глянцевые губы и грустный замученный взгляд — такого не может быть у человека, что пришел в это страшное место только ради себя.
Дыхание Грэга выравнивается и липкий ледяной страх, схвативший его за горло и сдавивший обезумевшее в своем ритме сердце, разжимает тиски.
— Спасибо, — говорит Бейлор так спокойно и громко, как только может, и откидывает на кушетку голову.
Он смотрит в белый потолок, зажмуривается, когда врач нажимает на кнопку, прикусывает губу, когда чувствует, как его жилы начинают наполняться жидкой белесой смертью, потому что это все равно страшно и больно, даже когда ты уже не один…
Двенадцать ноль три. Грэга Бейлор больше нет.
По s10ep02, «Burn».
Так уж вышло, что о смертной казни у меня целых две любимые серии. Не написать о Грэге я не могла.

[Archie_Wynne]

Призраки: Сэмми Спаркс
Персонажи: Сэмми Спаркс, агенты (Спенсер Рид, Дэвид Росси).
Оригинал на фикбуке: ficbook.net/readfic/4811638/12545008#part_conte...

820 слов

Там, в стороне от нас, от мира в стороне
Волна идет вослед волне о берег биться,
А на волне звезда, и человек, и птица,
И явь, и сны, и смерть - волна вослед волне.
А.Тарковский.

— Уже почти три часа, Сэмми. Где ты должен быть?
У Сэмми есть четкий график. Он никогда никуда не опаздывает, время для него не отстает и не ускоряется — все размеренно, четко и единообразно, как шум прибоя. Первая волна, вторая, третья… На волнах залива покачиваются рыбацкие лодки, солнечные блики на воде, у мамы волосы растрепались на ветру, она стискивает ворот-«хомут» у свитера на шее, чтобы не продуло, говорит с папой и смеется чему-то.
Они лишь немного отошли от привычного графика, выбрались погулять на пристань, и мама нет-нет да посматривает на часы. В три часа чаячьи крики и шум воды сменит музыка — та же, что вчера, позавчера, неделю назад, сегодня*. Когда звучит эта музыка, Сэмми всегда в магазине. Он на своем привычном месте. Вот его стол, заваленный карандашами и рисунками. Сэмми любит рисовать, он рисует все, что видит. Мир Сэмми — в картинках. Книжки-«запоминалки» в картинках: распорядок дня, сказки, правила дорожного движения, история жизни тети Лиззи.
Последние рисунки — синим карандашом. Подошва ботинка, отпечаток с узором — одного размера квадратики на одинаковом расстоянии друг от друга. Он весь непривычный и новый, этот человек, Сэмми не любит, когда слишком близко новые люди, но человек, оставляющий следы, держится на расстоянии, не прикасается к Сэмми, пытается помочь — новые люди ищут папу и маму Сэмми — пока не понимает, как, но, видимо, очень хочет. Он привел сюда тетю Лиззи. Сэмми давно ее не видел и едва узнал. Папа показывал Сэмми книжечку про тетю Лиззи, и руки у него дрожали, когда папа переворачивал страницы. Сэмми тоже трудно владеть своими же руками в дни вроде того, когда он пришел в школу один, с пустой коробкой для завтрака, что билась и хлопала в его пальцах. Он отчаянно крутил ее за ручку и все никак не мог остановиться, так, что коробка превращалась в пластиковую синюю мечущуюся туда-сюда молнию. Хлоп-хлоп.
Тик-так.
— Где ты должен быть, Сэмми? — допытывается второй из новых людей, показывая ему наручные часы — стрелки под прямым углом буквой L, как на рисунках у Сэмми.
Он извел уже кучу своих листов для рисования, они сплошь усыпаны этими буковками-уголками. L черное и красное, снова и снова — галочка, крылья чайки, стрелки часов — на трех и на двенадцати.
В три ноль ноль Сэмми всегда за своим столом в музыкальном магазине. В три часа приходит курьер. Тот самый человек.
В девять сорок пять время идти в школу. Однажды Сэмми не едет туда на автобусе, он идет пешком с пустой коробкой для бутербродов в руке, у него на лице кровь и весь он, Сэмми, один сплошной немой крик «Помогите».
Иногда Сэмми и вправду кричит. Громко и пронзительно, резко, как раненая птица, когда к нему прикасаются.
Но тут он сам, сидя дома, за своим пианино, осторожно, но уверенно берет руку второго из новых и кладет ее на клавиши. И слышит, как второй повторяет за ним каждый звук, видит, как перемещаются его пальцы с клавиши на клавишу, механически точно, как движение секундной стрелки, туда-сюда, с ноты на ноту. Второй не сбивается и не ошибается, он играет привычную Сэмми мелодию, ту, которая означает три часа, и магазин, и вечер дома, и выстрел, и кровь на лице, и пустую коробку, и букву L, и всю жизнь Сэмми, десять лет по графикам и картинкам, «а-у-тизм», ссору тети Лиззи с папой, то, что мамы и папы больше здесь нет, а есть эти, новые, один — в блестящих ботинках — следы в квадратиках, — второй — с якорями на носках и с пальцами-стрелками.
Сэмми спокойнее и понятнее, когда что-то повторяется, воспроизводится, возникает снова и снова, как музыка в магазине, или одни и те же ноты в партитуре, или голос папы, когда он читает им с мамой на ночь.
Психолог Сэмми против, чтобы мальчик возвращался в дом, где стреляли в его отца, но тетя Сэмми, Лиззи Спаркс, и криминалисты из ФБР другого мнения. И вот один из них торопливо переводит стрелки на своих ручных часах и показывает Сэмми циферблат.
Три часа, музыкальный магазин родителей Сэмми, музыка, цветные карандаши, мелки и рисунки, редкие клиенты. И похититель отца и матери мальчика на видеокамерах.
Скоро очередное дело оказывается окончено, и агенты смогут это отпраздновать. Каждый по-своему. Хотч — поцеловав уже спящего сына и радуясь, что, пусть поздно, но он вернулся к Джеку с очередного задания. Гарсия и Морган — дурацкой, но веселой комедией и кучей попкорна с двойным маслом. Росси и Эшли — устроив соревнование в виртуальных гонках на офисной «плазме». Рид — выбрав себе в музыкальном магазине синтезатор и возвращаясь домой с коробкой под мышкой — замена справочнику по видам головных болей.
Кода** Сэмми — неловко обнять маму на пристани, под крики чаек и шум прибоя. Это что-то новое. Сэмми не любит перемен, но сейчас они уместны.
И иной концовки не надо.

По s06ep16 «Coda». И наплевать, что по этой серии мне уже два фика попадались.
*Тема Сэмми - Road Hawgs - Brother
**Кода - концовка музыкального произведения, "хвост", подведение итогов.

[Archie_Wynne]

Пожалуй, моя маленькая гордость среди фичков по СМ ><
Derealization


Персонажи: Спенсер Рид/Мейв Донован
Рейтинг: PG-13
Жанры: джен, агнст психология
Предупреждения: насилие, смерть второстепенного персонажа
Размер: драббл.

Все предельно просто. Мейв Донован не умерла.
Посвящается Мейв. И всем ей подобным.
Вдогонку "Призракам".

Оригинал на фикбуке: ficbook.net/readfic/4866215

1170 слов

«…И в трагических концах есть своё величие. Они заставляют задуматься оставшихся в живых. — Что же тут величественного? Стыдно убивать героев, чтобы растрогать холодных и расшевелить равнодушных».
«Обыкновенное чудо».

Она не знает, с какого момента это началось. Нереальность окружающего мира и ее самой.
Раньше, еще прячась в этом злополучном и теперь раз и навсегда оставленном лофте, Мейв думала, что будет очень радоваться свободе. Будет очень счастлива, когда сможет, наконец, спокойно выходить на улицу, не оглядываясь нервно по сторонам. Не менять одноразовые телефоны, не держать шторы все время задернутыми. Не вздрагивать снова при (в который уже раз!) переезде, услышав в телефонной трубке на новом месте одно только судорожное дыхание.
Мейв не понимала, за что ей это. Она не стала понимать лучше, когда увидела преследователя собственными глазами, нет — ее горькая обида на несправедливость и абсурдность ситуации только возросла и преумножилась, когда Мейв, наконец, удалось вспомнить, кто такая эта несчастная девчонка с безумными глазами, Дайан, автор злосчастной псевдонаучной диссертации, которую доктор Донован когда-то отклонила.
Что был этот отказ, о котором сама Мейв забыла? Взмах крыла бабочки, вызвавший бурю.
— Прыгай же! Давай! — кричит Дайан ей в спину. — Подтверди мою теорию! Когда человек готов сдаться и собирается умереть, клетки его организма начинают гибнуть. Ты чувствуешь, как сейчас гниешь заживо? Прыгай, ну же!
Мейв смотрит себе под ноги. Край крыши, сколько-то-там-этажей, Спенсер бы сразу назвал точную высоту, а она видит только невероятно далекий асфальт, чуть расплывающийся перед глазами от невольного головокружения, да слышит Дайан, которая кричит ей, живой, что Мейв мертва…
Может, это началось тогда?
— Я не буду, — говорит она, пересиливая себя, поворачиваясь спиной к пустоте — лицом к Дайан. — Можешь меня пристрелить, но я не прыгну. Поступай со мной, как хочешь. Я не стану этого делать.
Нет, не тогда. Дайан отступает в бессильной злобе. Мир перестает кружиться и все возвращается на свои места.
Мир пытался куда-то ускользнуть от нее, когда Дайан убила Бобби. Чужая смерть рядом, совсем близко. Слышала мгновенье назад его голос, дыхание, ощущала движения — спина к спине, плечо к плечу, и потом, скорее ощущением, чем пониманием — последнее движение затылка, коснувшегося ее головы после грохота выстрела — и все. Бобби больше нет, а она, Мейв, жива. И на какой-то момент Вселенной тоже нет, но Мейв слишком часто имела дело со смертью, чтобы долго из-за нее переживать. Бобби погиб, ей страшно от собственной холодности по этому поводу, но Мейв спокойна.

— О чем ты думаешь? — пытается она прервать затянувшееся в телефонной трубке молчание.
— Я думаю об энтропии*.
— Сейчас? Мы болтаем по телефону. О жизни. А ты думаешь о термодинамике?
— Я думаю о том, что процесс потери энергии необратим. Это закон физики и один из законов, на котором держится мир. Что говорят твои любимые философы о силах, затраченных впустую?
— Ты злишься на меня?
— Я злюсь на себя, за то, что не могу тебе помочь.
— Это однажды закончится. Ты сам говорил, помнишь: если на преследователя не реагировать, он будет вынужден сменить объект преследования.
— Или покончить со всем этим иным путем.
— Пожалуйста, не бойся за меня. Мы со всем справимся. И обязательно увидимся.

Мир снова перестал существовать, когда она увидела Спенсера. И ей просто кричать хотелось от того, насколько он оказался похожим на ее представление о нем. На собственный голос в телефоне — тихий и надломленный, тонкий и высокий — и продлить до бесконечности ряд эпитетов, применимый и к голосу, и к его хозяину. И глаза, бесконечно умные и все-все понимающие — ее никто так не понимал и понимать, наверное, не будет, это же Спенсер, который может грустить из-за термодинамики и весело смеяться над самой дурацкой ее шуткой. И на какой-то момент мира нет, и существует только он, и его реальность, бытие, он здесь, ergo est et ergo sum,** — придает Мейв сил.
А потом ничего не будет, и только новый выстрел — какой закон физики объяснит, что от звука может обдать с головы до ног адским жаром? — прогремит еще ближе к ее виску, на этот раз вычеркнув из мира живых саму Дайан, затеявшую эту глупую и страшную игру. Бедная запутавшаяся девочка. Мейв смотрит на ее тельце, маленькое и хрупкое, теперь лишенное последних остатков разума и заодно жизни, и отвращение в ней мешается с жалостью. А потом наступает то же спокойное равнодушие.
…Потому что все это нереально.
Один день сменяет другой, но ничего не меняется. Мейв кажется, будто мир выцвел. Потерял какую-то часть цвета, запаха, вкуса, какую-то часть ее самой.
Теперь впору ей говорить об энтропии.
Они сидят на кухне у ее родителей и пьют кофе. Слабый и нежный латте. Кто бы мог подумать, что она будет мысленно благословлять дурацкую карамельную пенку просто за то, что у нее есть вкус!
У Мейв слезинка падает в кружку, она отчаянно встряхивает головой, крепко зажмуривается, чтобы окончательно не разреветься, не раскиснуть и инстинктивно вцепляется в чужие тонкие пальцы. Да, она знает, что он не любит прикосновений.
— Что случилось?
— Ничего, только… Я вдруг подумала, что могла бы очень просто умереть… тогда. Вместе с Дайан и Бобби. Я вообще очень часто об этом думаю. Иногда мне кажется, что от меня вообще ничего не остается, кроме этих мыслей. Что ты можешь на это сказать? Ты ведь психолог, это все ПТСР, да, и однажды пройдет?
Подобные вопросы всегда выбивают Рида из колеи и заставляют задуматься дольше пяти секунд. Секунд на пять с половиной.
— Я могу сказать, что сослагательное наклонение — это худшее, что есть в языке, — говорит он, накрывая ее руку ладонью и забавно повышая голос на каждом новом «бы».— Надо бы как-нибудь спросить мнение Блейк на этот счет… Ну вот. Дурацкая штука, я же говорил. И не хотел бы, да сама так и клеится.
Для Мейв нет иных вариантов, кроме как улыбнуться этой неловкой попытке пошутить — в ответ на ее такие же неловкие шутки и вот эти самые глупые слезы, которые только расстраивают их обоих, но не приносят облегчения.
Если бы она умерла…
Какое счастье иногда, что есть это самое идиотское «бы».
Во сне она снова будет видеть странную комнату — что-то среднее между ее лофтом, кафе и оксфордской библиотекой. В ней потолки высокие, словно небо, красные занавески — не то шторы на окнах, не то занавес какого-то призрачного театра — в разы ярче, чем все что угодно красное наяву (разве что кровь Дайан и Бобби может с ними сравниться), и солнечного света больше, чем в любом из мест, где она бывала за эти месяцы пряток по темным углам. Запах кофе здесь почему-то сильнее, чем у этого самого латте, звучит музыка, и старенькая пластинка потрескивает на своих плавных оборотах, все здесь обманчиво-существующее — и звук, и запах, и цвет... Но Мейв неизменно будет просыпаться.
Очень хотелось бы, чтобы в объятиях этих самых почти бесплотных, но таких настоящих рук.
Вселенная Мейв неуверенно, понемногу, но возвращается.
«При дереализации окружающее воспринимается измененным, странным, неотчетливым, призрачным, чуждым, безжизненным…» Спенсер, зачем тебя всегда окружает столько книг! И зачем у нее всегда тянутся к ним руки?
Ей хочется верить, что однажды все вернется на свои места. И что она почувствует себя живой.
__________________________________________
*Отсылка на 11-ый сезон, "Entropy".
**Следовательно, он существует и существую я (лат.)

[Archie_Wynne]

Формула "Beatles"

Персонажи: Спенсер Рид, Дженнифер Джеро, немножко Генри, других агентов и "Битлз".
Рейтинг: G
Жанры: джен, психология, повседневность, дружба
Размер: драббл.

Если Рид кому-то втайне и завидует, то это Джей Джей.
Ему часто кажется, что она знает что-то такое, чего ему никогда не узнать и не понять. Какую-то очень простую истину, формулу, упрощающую в разы сложнейшее уравнение под названием Жизнь. Формулу, которая может разрешить любую трудность и объяснить любое чудо.

Посвящается Джей Джей. Я все-таки ее очень люблю. Вдохновлено "The Beatles" и Генри ЛаМонтейном.

Оригинал на фикбуке: ficbook.net/readfic/4887920

1285 слов

Если Рид кому-то втайне и завидует, то это Джей Джей.
Ему часто кажется, что она знает что-то такое, чего ему никогда не узнать и не понять. Какую-то очень простую истину, формулу, упрощающую в разы сложнейшее уравнение под названием Жизнь. Формулу, которая может разрешить любую трудность и объяснить любое чудо.
Например, такое, как ребенок Джей Джей.
Он еще не родился. Семь месяцев, двадцать восьмая неделя. Вес плода — около полутора килограммов. Полтора килограмма — масса нового крошечного человека, который уже почти готов появиться на свет. Ребенок продолжает набирать вес, у него развивается мозг, он все слышит и чувствует, и на этой самой неделе у него впервые открываются глаза. Подумать только! Он уже может держать их открытыми, свои крошечные глазки, они пока голубые, как у матери, они голубые у всех поначалу, но смотреть еще не на что. Он совсем один и в темноте, но уже может слышать мамин голос и другие звуки из внешнего мира и реагировать на них.
А еще он ворочается.
Джей Джей недовольно ерзает в своем кресле, соседнем с его собственным.
— Пинается, — жалуется она, улыбаясь и морщась одновременно. — И очень сильно.
— В этом периоде плод может существенно изменять положение, — с готовностью реагирует Рид. — И это может причинять существенный дискомфорт.
— Ты можешь мне об этом не говорить, — смеется Джей Джей. — Ты ему скажи. Или переведи тему и не заостряй внимание. Как твоя статья по философии?
— Отлично, — врет Рид, быстро моргнув и кивнув для большей убедительности. Он не готовится к публикации. Он вообще ничего в последнее время не может читать, кроме медицинской литературы. О беременности Рид уже знает в разы больше Джей Джей, всех ее знакомых мамочек и наблюдающих ее врачей, вместе взятых. Но ей об этом знать необязательно.
К счастью, малыш снова шевелится, и Джей Джей не удается развить тему вот-вот способной не состояться публикации коллеги.
— Кажется, кому-то пора включить колыбельную, — она роется в сумке в поисках плеера.
— На развитие младенца благотворно влияет классика, — напоминает Рид.
— Хочу «Beatles», — качает головой Джей Джей. — Пусть слушает мамину музыку, пока мы еще не начали спорить о вкусах. Ты знаешь, что «Eleanor Rigby» ставят едва ли не в один ряд с произведениями Моцарта?
— Достоинства этой композиции сильно преувеличены.
— Ну да! Ты хоть раз ее толком слушал? Так, малыш, подожди, мама должна послушать кое-что сама вместе с дядей Спенсом, — предупреждая возможные возражения, Джей Джей сует Риду наушник-«затычку», сама вставляет в ухо второй и, максимально крепко прижавшись к костлявому, неудобному для подобной близости плечу коллеги, командует:
— Слушай внимательно. Композиция записана так, что в одном канале слышен голос Пола лишь на паре фраз, и звуки скрипичного квартета — как бы пополам. Вокал в твоем, правом, канале. И ничего не говори по ходу! Ни звука, в кои-то веки! Желательно даже не дыши!
— Не дышать? — Рид совершенно сбит с толку.
— Спенс, как с тобой иногда сложно, — вздыхает Джей Джей, прижимает ладонь к животу, как бы прося этим жестом малыша успокоиться, закрывает глаза. — Просто. Слушай.
Она нажимает на кнопку, и дружное, слаженное единство четырех сливающихся вместе голосов выводит пронзительное, отмеченное одновременно и тоской, и надеждой:
«Ah look at all the lonely people…»
И дальше, под нежное и как бы отдаленное звучание скрипок, голос Пола Маккартни, поддерживаемый едва слышным, больше из наушника Джей Джей доносящимся, но различимым, упрямо пробивающимся сквозь расстояние эхом другим голосов. Голоса поют о девушке, живущей в мечтах и собиравшей в церкви рис после свадьбы и о пасторе, с которым ее свела судьба всего раз — над ее могилой, и тихий гимн всех одиноких душ на земле льется из наушников, не слышимый больше никем в самолете, кроме них.
Его слушают Джей Джей, Рид и тот, кого скоро будут звать Генри — действительно притихший и успокоившийся.
«Father McKenzie, writing the words of a sermon
That no one will hear, no one comes near
Look at him working, darning his socks in the night
When thereʼs nobody there, what does he care?»

На этом куплете у Рида почему-то кровь приливает к щекам. Он бросает осторожный взгляд на Джей Джей, но та ничего не замечает. Ее глаза по-прежнему закрыты, а губы шевелятся, едва слышно повторяя:
«All the lonely people, where do they all come from?
All the lonely people, where do they all belong?»
Уж кого-кого, а Джей Джей точно не назовешь одинокой. Но на ее шее серебрится любимая подвеска — напоминание о погибшей сестре Дженнифер, напоминание о том, что Джей Джей хорошо понимает, что означает быть одному и какие у этого могут быть последствия.
«Father McKenzie, wiping the dirt from his hands
As he walks from the grave, no one was saved …»
Нежная скрипка словно спорит своим высоким, упрямо-звонким голосом с этими словами, как бы заявляя, что, пока мы способны открыть глаза, посмотреть вокруг и разглядеть людей рядом с нами, спасение все-таки есть.
Через два месяца темнота вокруг младенца сменится светом, таким ярким, что он обязательно от него зажмурится, пока не готовый принять окружающий мир. Но он, этот мир, потом обязательно примет нового человека. Любого, каким бы он ни был. Собирающего рис. Грезящего о недоступном счастье. Пишущего никому не нужные опусы. Штопающего носки. Хоронящего других.
Слушающего в служебном самолете «Beatles», поделившись наушником с другом.
Последний аккорд затихает, сменяясь тишиной, но Рид даже не замечает этого, как не замечает и уставившихся на него с нетерпеливым любопытством младенчески-голубых глаз.
— Так я и знала, — голос Джей Джей, наконец, заставляет его, вздрогнув, очнуться. — Ты ее не слышал.
— Ничего подобного, — Рид в последнее время старательно упражняется во вранье.
— Не слышал! Ты не такой уж и всезнайка!
— Что-что он там не слышал? — Морган с сиденья впереди насмешливо смотрит на них. Даже Хотчнер — и тот улыбается, в свою очередь обернувшись к Риду.
— «Blackbird» у «The Beatles», — поясняет Джей Джей.
— Так и я не слышал, — вскидывает бровь Морган. — Что за песня?
— Ну да! — смеется Джей Джей. — Ты шутишь?
— И я не помню, — вмешивается Росси. — Включи-ка.
— С ума сошел, Дэйв? Это же «Белый альбом»! — возмущается Хотч, и с него полностью слетает маска невозмутимости.
— Не помню, — настойчиво повторяет Росси, но его глаза хитро поблескивают.
Теперь очередь и Джей Джей слукавить. Она не говорит команде, что Рид не знает известнейшего хита «битлов», нет, а называет другую песню — куда менее известную, но ее, как раз, Рид знает. Потому что это любимая песня самой Джей Джей, про маленькую певчую птичку, которая не умолкает, несмотря на страдания. Но ему, Риду, она сейчас почему-то включила именно «Eleanor Rigby». Нет, не себе, не Генри — а именно ему. Чтобы это он почувствовал себя на две минуты и двадцать секунд собирателем риса после очередного чужого праздника любви. Но в кои-то веки, понимая, насколько было прекрасно видеть сам праздник, не ощущал себя несчастным. Под «Eleanor Rigby» трудно ощущать себя несчастным, ведь ни в какой другой песне на земле об одиночестве не рассказывается в таком единстве душ исполнителей, всем своим единением говорящих: никто не одинок.
Противоречие неразрешимо, как и странное, светлое какое-то, спокойствие, охватившее сейчас Рида, а формула, объясняющая его, это противоречие, так и остается тайной — голубоглазой, улыбчивой, с круглым животом и плеером в руке, поющим теперь — всем, через динамик, — о черном дрозде.
«Take these sunken eyes and learn to see.
All your life,
You were only waiting for this moment to be free…»
Если Рид и завидует в чем-то Джей Джей, то только завистью самой белой, освещенной надеждой на то, что сам когда-нибудь поймет часть тайн, что Дженнифер, сама того не зная, хранит. Возможно, это произойдет с рождением Генри, быть может — чуть позже. Но это случится.
Обязательно.
Не буду никак комментировать отсылки.
Полные тексты и переводы песен здесь:
www.amalgama-lab.com/songs/b/beatles/eleanor_ri...
www.amalgama-lab.com/songs/b/beatles/blackbird....

[Archie_Wynne]

После работы
Основные персонажи: Джейсон Гидеон
Пейринг или персонажи: Джейсон Гидеон, Эл Гринуэй, Спенсер Рид и немножко остальных
Рейтинг: PG-13
Жанры: Повседневность, Дружба, Пропущенная сцена
Предупреждения: Насилие, Смерть второстепенного персонажа
Размер: Мини.

"Отсюда никто домой по вечерам не уходит?" - "Разве что ночью". (с)
Очень долгие трудовые будни ОАП и их непечальное завершение.

Навеяно последними днями Гидеона и Эл в отделе.

1158 слов

Временами кажется, будто рабочий день здесь не кончается никогда.
Не кажется.
Отдел поведенческого анализа был погружен в полумрак. Лампы горели только в наружном коридоре — слабый отсвет сквозь стеклянные двери, в закутке с кофеваркой, куда теперь направлялся Гидеон, да, к его удивлению, пробивалось свечение и сквозь жалюзи в кабинете Джей Джей.
— Отсюда никто домой по вечерам не уходит? — Джейсон сам не заметил, как спросил это вслух.
— Уходит. Но не вечером. Как минимум ночью, — он не ожидал услышать ответ, но услышал.
Это была Эл. Тоже с кружкой, вынырнула из темноты, улыбнулась слабо и как-то виновато, одними губами — глаза у нее больше не улыбаются.
— Сделаю и тебе? — не дожидаясь ответа, взяла у него кружку, направилась к столику с кофеваркой. — Хотя для кофе поздновато.
— Половина девятого, — напомнил Гидеон. — Ты что забыла здесь?
— Взяла у Джей Джей материалы по некоторым последним делам, изучаю, — дернула плечом Эл, отвернувшись от него к столику. — Я многое пропустила. Надо наверстывать.
— Ты не Рид, тебе можно всего не знать, — усмехнулся Гидеон.
— Не хочу «выпадать», — покачала головой Эл.
— И не «выпадешь», если будешь ночевать дома, а не в офисе. Береги себя.
— Не беспокойся, папочка, — Гидеон поморщился: просил ведь не называть так. — Я сильная девочка. Все в порядке.
Ничего не в порядке. Джейсон смотрел на ее спину с яснее проступившими после болезни лопатками, на темные перья коротко подстриженных волос, на беззащитную шею и какие-то хрупкие теперь, узкие плечи. Хотелось схватить Эл за шиворот, как котенка, и вытащить прочь из офиса. Затолкать в машину, прижать ремнем к сидению и везти отсюда домой. И передать с рук на руки семье, мамочке, любовнику… Да только некому.
Может, и к лучшему, что она здесь. Пусть и напоминает сейчас револьвер со взведенным курком, зато — не одна и перед глазами. Когда Гидеон думал об этом, ругать за "папочку" почему-то хотелось меньше.
Протянула кружку с горячей темной жидкостью, улыбнулась, впрочем, несмотря на улыбку, лицо — скульптура, резцом по мрамору, на лбу крупными буквами: «Не читай меня, Гидеон. Даже не думай профилировать. Просто пей свой кофе». Упрямая вздорная девчонка. Мнит себя очень сильной — она и есть сильная. Но девчонка. Все они немного дети. Даже он сам, как ни странно, но об этом обычно нет времени вспоминать, а если и вспомнить — то только на выходных и летя по сугробам на сноуборде. Что, по нему не скажешь? Надо лучше профилировать.
— Ты не хочешь вернуть Джей Джей документы? Вероятно, она их ждет, — Гидеон кивнул в сторону светящихся жалюзи.
— Я почти закончила, — согласилась Эл. — Можно кое-что и вернуть.
Пробралась к своему столу, захватила увесистую папку, направилась вместе с ним к лестнице наверх. Спасибо, что хоть не против его компании.
По пути Гидеон наткнулся еще на одного получночника, вернее, на его ноги — торчащие из кресла, в котором тот уместился целиком, поджав их так, что худые коленки выступали выше головы. От удара Гидеон расплескал кофе, на пол полетела покоившаяся до этого момента на спокойно вздымающейся груди спящего Рида книга, а сам Рид, опомнившись, теперь сонно уставился на Гидеона и Эл.
— Вы мне снитесь? — спросил он, протирая глаза.
— Если бы, — Гидеон сокрушенно рассматривал пятна кофе на рукаве свитера. — Сны не предполагают химчистку в качестве последствий.
— Я готовился к экзамену, — пояснил Рид.
— Заметно, — Гидеон поднял с пола «Обломова» и вопросительно вскинул брови, показав обложку доктору.
— Устал, — пожал тот плечами. — Мне нужна была порция классики, чтобы отвлечься. Дома смотрю сериалы.
— Что же ты не дома?
— Сломался телевизор, — подозрительно быстро ответил Рид.
Гидеон представил себе, какой у Рида может быть телевизор (годов из семидесятых, не моложе), и это отвлекло его от мыслей по поводу того, зачем Риду врать.
Хотя, на самом деле, все очень понятно. Здесь, в ночном офисе опустевшего агентства, остались те, кого дома никто не ждет. Ладно Гидеона — он сам так решил, и его дни уже клонятся к закату, не ему думать теперь об ужинах не на одного, но эти-то… Эл, красавица, как с обложки журнала, которой и красоту свою некому показать кроме маньяков и коллег, девушка, которую дома вечерами встречают не цветами, а ножом. Рид — лобастая голова над стопкой книжек, механический голос с потоком цифр, увереннее чувствует себя рядом с мертвецами, чем с живыми, но ему двадцать пять, и Гидеон был бы совсем слепым, если бы не видел неуклюжих его попыток тянуться к людям — и к девушкам в том числе. Но Рид сейчас не на свидании, а здесь, в офисе, неотделимый от него, как стены, пол и потолок, как Гидеон и, хотелось бы думать, Эл. Временами хотелось бы, а порой, как сейчас, когда ты опомнился вдруг от какого-то забытья и понял, что не спал часов тридцать, время позднее, а на тебе висит отчет, пусть перед глазами все еще кто-то из неспасенных — перерезанная глотка, остекленелые глаза, волосы разметались по осенней листве, и кто-то из лесного зверья оставил укусы на посиневших скрюченных пальцах беспомощно раскинутых сломанными крыльями рук — гори он, этот офис, синим пламенем.
Порой Гидеон по-настоящему жалел, что вернулся.
— Ты идешь? — голос Эл вырвал его из потока гнетущих мыслей.
— Вы к Джей Джей? — спросил Рид.
— Надо отнести ей документы и поторопить, — ответил Гидеон. — Пора сматывать удочки.
— Ты закончил отчет? — поинтересовалась Эл.
— Они никогда не заканчиваются, — улыбнулся Гидеон. — Но бумаги надо было отобрать у Хотча и отправить Аарона домой. Хотя бы его. А то Джек и Хейли забудут, как он выглядит.
— Я мог бы помочь, — заметил Рид.
— У тебя экзамены и без этого полно дел. Я это помню в отличие от тебя, — напомнил Гидеон, открывая дверь в кабинет Джей Джей…
…И его голос заглушило гуделками и хлопушками.
— Зато я помню, что сегодня тридцатое ноября*, — ответил довольный Рид.
— Ты чуть все не проспал! — притворно возмутилась Эл.
— Я вовсе не спал! То, что я пребывал в расслабленном состоянии с закрытыми глазами, замедленным пульсом и слегка пониженной температурой тела, еще не значит, что…
— С днем рождения, Джейсон! — от объятий сияющей Джей Джей Гидеон заметно смутился и совсем растерялся, глядя мимо нее на украшенный кабинет, сдвинутые наспех бумаги и торт на рабочем столе Дженнифер, неизвестно когда вернувшегося Моргана, Хотчнера с Хейли, державшей на руках маленького Джека, и робко приютившуюся в уголке… Рамирес? Гонсалес? Гарсия, точно. Он временами забывает ее имя, но, судя по количеству шариков и цвету крема, гармонировавшему с ее сумочкой, именно она и отвечала за весь антураж этого маленького праздника.
А сам он забыл. Действительно, забыл. У Гидеона осень ассоциируется не с праздниками, а с обострениями психических заболеваний. Но не забыли они, и притаились здесь, в кабинете с горящим светом, спрятав от него до поры праздник и дожидаясь, пока Гидеон вынырнет из своего логова, оторвавшись от дел и будет готов просто побыть со всеми. Не в рамках задания, а просто так.
И сейчас, глядя на нелепо-синий, но все-таки довольно аппетитный торт, довольные и радостные лица коллег, шарики и коробки с подарками — Боже упаси тащить эту гору домой, да и что там, и сколько возиться с этой бумагой, он сквозь землю провалится, пока будет это делать, не зная, что должен чувствовать, и куда в итоге эти чувства девать — он подумал, что, вероятно, теперь ассоциации изменятся.
Примечание к части

*День рождения Мэнди Патинкина, игравшего Гидеона.
...И да, до сих пор скучаю. И по нему, и по Эл, и по атмосфере первых сезонов.
Оригинал на фикбуке: ficbook.net/readfic/4901998

[Archie_Wynne]

О сломанном и починенном
Пейринг или персонажи: Дерек Морган, Спенсер Рид, Дженнифер Джеро (Джей Джей), Пенелопа Гарсия, Аарон Хотчнер (Хотч); упоминаются Джейсон Гидеон, Дэвид Росси и Мейв Донован
Рейтинг: PG-13
Жанры: Драма, Психология, Hurt/comfort, Дружба
Предупреждения: Насилие, Смерть второстепенного персонажа
Размер: Мини

У Дерека Моргана необычное хобби. Он реставрирует дома.
И иногда, с переменным успехом, "чинит" и людей.
К s8ep13.

1810 слов

У Дерека Моргана необычное хобби. Он реставрирует дома.
Морган знает массу секретов. От того, как добиться наилучшей консистенции для обойного клея до того, как спасти несущую стену, уже готовую рухнуть. Морган всегда работает один, ему не нужны помощники, чтобы превратить загнивающую халупу в дом мечты. Он приносит с собой ящик с инструментами, лоток и валики, банки краски и мотки обоев, молотки и мастерки, не спеша раскладывает свои сокровища на расстеленном на полу полиэтилене, включает любимую музыку и принимается за работу. Обдирает старые обои, избавляется от отслаивающейся штукатурки, устанавливает витражные стекла, выбирает дверные ручки причудливой формы. Восстановить дом для того, чтобы в нем нашла свой уютный уголок для счастья какая-нибудь семья, дать вторую жизнь пустующим годами стенам — это дело по плечу Дереку Моргану и доставляет ему массу удовольствия.
С людьми временами куда сложнее, чем с домами. Несмотря на работу психолога, все навыки Дерека в общении вместе взятые и богатый жизненный опыт, в который включены диалоги с самыми что ни на есть проблемными собеседниками, порой именно от людей-то и хочется сбежать в очередное пропахшее свежей эмалью и мастикой еще пустое и нежилое пристанище. "Починить" человека и привести в порядок дом — очень разные и одновременно очень схожие процессы.
Помнится, когда Гидеон сбивался с пути в плане понимания людей, ему очень помогали знания о птицах и аналогии с ними. Например, на постоянный флирт Дерека с женщинами, его открытые мускулистые руки с татуировками, постоянную готовность принимать восхищенные взгляды и отвечать на внимание со стороны противоположного пола, Гидеон только посмеивался и говорил, что природой самцы задуманы частенько ярче и привлекательнее незаметных самок. Им необходим броский вид, чтобы привлечь самку, и вся их наружность так и кричит: посмотри на меня, заметь меня, обрати на меня внимание, мамочка! Гидеон полагал, что в Моргане инстинкт размножения работал чрезмерно сильно, правда, механизм его был существенно подсбит, но это уже отдельный разговор. Много чего Джейсон мог сказать о самосохранении, поведении хищников и жертв, отношении к территории и сородичам, да еще и «наградить» собеседника в итоге разговора наиболее похожей на него в животном царстве птицей-покровителем. Что ж, часто подобные простые законы аналогий, и правда, отлично работают. Дерек знает, что дома напоминают своих хозяев, и вероятно, в проблемах дома иногда есть и ключ к проблемам его владельца…
Вот только Дерек никогда не был дома у Рида. А в «ремонте» на этот раз нуждается Рид.
Дома у Рида как бы не существовало. Он приходил на работу раньше всех и позднее всех исчезал. Росси как-то пошутил, что Рида принесли к дверям бюро еще младенцем в корзиночке — это было очень похоже на правду. Дерек с удивлением ловил себя на мысли, что не помнил, откуда взялся Рид, когда и как он пришел. Он как будто был в отделе всегда и всегда будет.
Оказывается, нет.
Страшно то, что Рид пришел сразу на следующий день после смерти Мейв. Морган заглянул к Хотчу перед утренним сбором поговорить о Риде — и застал в кабинете самого Рида. В этом было что-то совершенно неестественное. Морган не представлял, то должен чувствовать сейчас Рид, но он не мог себе представить также, что могло человека вытащить в восемь утра из дома на работу после всего того, что только что пришлось пережить.
Поэтому утреннее приветствие застряло у Моргана в горле.
— Здравствуй, — кивнул Хотчнер. — Подожди немного, Дерек, мы решаем вопрос с отпуском для Рида. Он приехал подписать бумаги.
Рид тоже слабо кивнул, едва повернувшись к Моргану в профиль и не глядя на него. Потом потянулся к столу Аарона за ручкой — длинные белые пальцы, обычно ловкие, не сразу ее нашли, словно Спенсер был слепым, наконец, ухватили нужный предмет, Рид подписал документы для шефа Штраусс, передал бумаги Хотчнеру и направился к выходу.
— Рид, — окликнул его Хотчнер. — Возвращайся, когда будешь готов. Понял?
— Понял, — чуть слышно ответил Рид, ни на кого не глядя. — До свидания.
А потом он исчез. На две долгих недели, и только в эти дни Морган в полной мере осознал, как привязался к коллеге. Как все они к нему привыкли. Непривычно пусто стало на столе, за которым они обсуждали новые случаи, без кучи распечатанных для него Гарсией к каждому новому делу фотографий и копий документов, и не было больше ворчания Пенелопы насчет гибнущих тропических лесов по этому поводу. Странно было видеть в пятницу не опустевшую еще банку кофе в офисе и нетронутые карамельки в приемной — обычно Рид поглощает их почти с той же скоростью, с какой читает. Никто не проводил больше химические опыты в обеденный перерыв, с рабочего стола Рида не сыпались искры и не валил сизый дым. Его длинные ноги не торчали в проходе по принципу "спотыкайтесь на здоровье", красуясь якорьками, жирафами или разноцветными полосками на лодыжках. Впрочем, за исключением редких эксцентричных выходок, назойливой постоянной статистики и носков невообразимых расцветок, Рид был почти незаметен, по крайней мере, старался таким быть.
Но он был совершенно необходим. И не только своими знаниями.
Пенелопа вся извелась и тормошила Дерека. Как Рид? Что с Ридом? Как сделать так, чтобы просто услышать его голос? Они заходили к нему с Джей Джей, он не открыл, но, по всей видимости, жив и в сознании, и ей надо после работы забежать снова к нему. Гарсия купила ему герань, она не знает, зачем, но вообще говорят, что ее запах помогает от головных болей, и если он так и не откроет дверь и не заберет в дом все эти многочисленные корзинки с подарками, цветок умрет без полива, а еще не хватало Риду найти у себя под дверью мертвые растения, и вообще… Гарсия очень волновалась, ее поток словоизлияний было не остановить — разве что взять за подбородок, заглянуть в глаза и спокойно пообещать, что Дерек сделает все возможное, чтобы вернуть дока.
Легко сказать, когда на работе Рид больше не появлялся, дверь никому не открывал, и на все звонки доктору реагировал только монотонно-вежливый автоответчик, просящий безэмоциональным голосом Рида «оставить сообщение». И тут, адресовав Риду тысячное, наверное, послание с просьбой перезвонить, Дерек вспомнил, что никогда не был у него дома. И что у Рида как будто нет иной жизни, кроме отдела. После этого Дерека осенило.
— Привет, мальчик. У нас есть проблема и нужен твой совет по работе. Убийца, обескровливающий жертв, начал обезображивать их при жизни и обрезать им веки. Что думаешь по этому поводу? Позвони, если будут идеи.
И Рид перезвонил едва ли не сразу, стоило Дереку сбросить вызов. Как тут сдержать улыбку? Или, скорее, в очередной раз ужаснуться за будущее малыша?
— Слушаю тебя, Рид.
— Роговица или зрачок повреждены? — никакого приветствия или неловкого молчания-заминки.
— Нет, Блейк сказала, что он использовал очень острый инструмент.
— Если он следит за тем, чтобы не был поврежден глаз, значит, ему важна линия видимости.
— Ему важно, чтобы жертвы видели, что он делает, — понимающе сказал Дерек, осознавая, насколько ему сейчас это не интересно. — Эй, Рид (язык не поворачивался ввернуть ни одно из шутливых прозвищ, которыми обычно Морган так и сыпал в его адрес). Как ты?
— Мне надо идти, — коротко ответил Рид, ни на йоту не изменив тона голоса, и положил трубку.*
Куда идти? Куда вообще он пропадает, когда он не с ними?
Дерек вскоре получил ответы. После того, как Рид появился снова — совершенно бесплотный и невесомый, несмотря на толстенный шерстяной свитер — в разы толще, чем обычно. Рид всегда как будто мерзнет, судя по многочисленным слоям одежды, но тут он оказался еще и мертвенно-бледен, словно пресловутый холод, который как будто постоянно с ним, терзал его изнутри, и к нему страшно было подойти. Страшно прикоснуться, потрепать привычно по взъерошенным волосам, сгрести шутливо в охапку, как обычно, словно он мог рассыпаться от одного прикосновения и снова исчезнуть — на этот раз насовсем. Впрочем, Джей Джей поспешила разбить эту иллюзию, бесстрашно кинувшись к Риду, сразу и моментально заключив в кольцо рук, взяв после в ладони его измученное лицо — вглядеться, вспомнить, прочесть, скоро ли уйдет боль. Дерек не Джей Джей, поэтому он не сразу сделал шаг навстречу.
Интересно, это у Гарсии он научился так остро чувствовать чужие страдания? Или у самого Спенсера? Впрочем, последнему и своих более чем достаточно.
Рид понимал эту проклятую "достаточность", поэтому сам попросил помощи. И так Дерек оказался у него дома.
см. ниже.

[Archie_Wynne]

Небольшая квартирка за простой деревянной некрашеной дверью под номером двадцать три. Зеленые без рисунка обои, бледно-розовые полупрозрачные шторы, старая изящная мебель темного дерева, темно-коричневая кожа дивана и кресла, выгоревший поцарапанный шахматный стол с растрескавшимися, видавшими виды, крупными деревянными фигурами, пыльный ковер, заброшенная и словно какая-то лишняя кухня с почти пустым холодильником — и книги. Книги везде, их так много, что хватило бы на целую библиотеку или даже две, и с ними-то Риду внезапно и понадобилась помощь. Когда Дерек только пришел к нему вместе с Гарсией и Джей Джей, книги валялись повсюду — безжалостно сброшенные с полок, раскрытые, со смятыми страницами, их было столько, что и шаг было сложно сделать. Лишь два небольших участка в квартире оказались свободны от книг — журнальный столик, окупированный теперь корзинками Гарсии, и угол гостиной, превращенный Ридом в рабочую зону — привезенная Андерсоном из отдела коробка с материалами последнего дела, фотографии обескровленных мертвецов со страшно вытаращенными глазами, кучи тех самых распечаток, способных довести Гарсию до истерики, приколотая кнопками к стене карта с пометками, кучка маркеров — небольшой кусочек работы у Рида дома. Как ни странно, именно эти ужасные фото и сухие отчеты криминалистов, скрывающие за рядом ровных строчек чью-то страшную физическую боль, отчасти и отвлекли Рида от боли собственной. Рид не может терпеть, когда известно о чьих-то чужих страданиях — он сделает все, чтобы помочь, даже если ему самому очень плохо.
Впрочем, как каждый из них.
И теперь Риду осталось привести в порядок мысли — такие же бесчисленные, разнообразные и, наверное, до сих пор разрозненные сейчас в его голове, как и эти книги — и вернуться к работе окончательно. Часть творящегося в его доме сумбура начала было передаваться сознанию самого Дерека, но Джей Джей уже раздернула пошире шторы, впуская в комнату солнечный свет, а Пенелопа тихонько сунула Моргану в руки книгу и шепнула, заговорщицки подмигнув:
— Запомни: книги у него стоят на полках по алфавиту.
Они привели потихоньку жилье Рида в порядок — четыре пары рук и поначалу кажущаяся бесконечной вереница книг — брошюр и увесистых томов с позолотой на страницах, книг старых, готовых расползтись постранично прямо в руках и новеньких, еще пахнущих типографской краской. А потом в руках гостей оказался и сам хозяин дома.
— Рад, что ты вернулся, малыш, — сказал ему Дерек, обнимая. — Я скучал.
— И я тоже, — Рид ответил по-прежнему коротко и немного механически, но в провалившихся темных глазах снова теплилась какая-то жизнь — и это было хорошо. На восстановление нужно время — мало средств, инструментов и рабочих рук.
От Рида Дерек, мысленно запоминая на всякий случай дорогу, отправился в последний из своих домов. На месте провел необходимые замеры и тем же вечером сделал заказ.
Семье, которая будет жить в этом доме, помимо обновленных стен, лепнины под потолком, новенькой, поблескивающей свежей краской, двери и витражных стекол, Морган оставит шкаф. Огромное хранилище для книг из темного ореха, его привезут сюда на неделе, и он сам соберет его. Хотя нет. Дерек даже позовет помочь Рида, когда тот будет в состоянии, хотя Морган сомневается, что тот сможет поднять хотя бы одну доску своими ручонками-соломинками, да и с шурупами и гвоздями обращаться Спенсер вряд ли умеет. Впрочем, вместе они справятся.
Всегда и со всем.
*диалог взят развернутой цитатой из указанной серии.
Оригинал на фикбуке: ficbook.net/readfic/4905741

[Archie_Wynne]

Раскол
Пейринг или персонажи: Джей Джей и отдел после возвращения Прентисс
Рейтинг: PG-13
Жанры: Драма, Психология, Дружба, Пропущенная сцена
Предупреждения: Смерть второстепенного персонажа
Размер: мини

После завершения дела Йена Дойла и возвращения Прентисс отношения в команде существенно изменились.
Посвящается тем местам в канонах, которые вызывают головную боль.
О предательстве, глупостях, прощении и... Канон, зачем ты так?

1347 слов

Эмили Прентисс жива.
У нее уродливое клеймо на груди все еще ноет, и о декольте теперь можно забыть. На пальцах ногти обгрызены так, что дальше некуда — искусанные, измятые розовые пластинки, плотно прижатые к коже и не выступающие ни на миллиметр, с заусенцами вокруг. Коллеги знают эту привычку Эмили и всегда видят, когда Прентисс нервничает, и без кусания ногтей бы видели. Их не обмануть. Только однажды удалось, правда, не всех.
— Мне было очень одиноко без вас, ребята. И было бы совсем невыносимо, если бы не одна девушка под ником «Дыхание Читос» в сети.
Говоря это, Эмили ласково смотрит на Джей Джей, а та загадочно улыбается ее словам и отправляет в рот очередную пластинку чипсов.
Ее, Джей Джей, никто не обманывал. И для нее Эмили Прентисс всегда оставалась живой. И цирком было ее фото на стене славы погибших агентов, та самая рамочка, что никак не хотела сниматься, когда Эмили вернулась в отдел — хоть ломом отдирай. Как издевательство над ними обеими. И шоу — похороны пустого гроба, но Джей Джей даже выдавила на них из себя слезинку, вспомнив все то, что подруге пришлось испытать, и еще предстояло. Так было нужно.
Нужно было, чтобы все поверили: Эмили больше нет.
Теперь Йен Дойл мертв, операция по обезвреживанию его группировки завершена, Эмили снова с друзьями, ей, разумеется, пока неловко, но все вроде как приняли ее назад, приняли факт: Эмили тут, и с ней все хорошо — и успокоились.
Почти.
Морган все не может отойти от шока. Ходит, как призрак, еще более живой мертвец, чем Прентисс, когда она только вернулась, непривычно молчаливый и потерянный, и Джей Джей странно, что избегает он, похоже, больше ее, чем Эмили. Мертвым прощают, видимо, легче, чем живым.
— Привет, Дерек! — говорит ему Джей Джей поутру в лифте. — Как дела?
— Привет, — Морган откликается не сразу, как-то рассеянно и без улыбки. — Дела? Не выспался, похоже. Все кошмары в последнее время, знаешь. Мы не опаздываем на сбор?
— До него еще… — начинает Джей Джей, взглянув на часы.
Дверь лифта открывается, и Морган почти вылетает из нее, словно вспомнил о своем страхе перед замкнутыми пространствами и очень обрадовался открывшейся двери.
— …Пятнадцать минут, — заканчивает Джей Джей.
Все серьезнее, чем она думала.
Или нет?
После того, как на утреннем сборе Гарсия знакомит всех с материалами нового дела, она же, Пенелопа, ловит Джей Джей за руку на выходе.
— Погоди, — Гарсия крепко-крепко стискивает руки Джей Джей в своих пухлых пальчиках и смотрит на нее с какой-то иступленной горячностью. — Ты… У меня нет слов, Джей Джей, я, наверное, всегда-всегда буду тебе благодарна. Ты ведь спасла ее. Она бы не вернулась к нам, если бы не ты.
— Прости, что я молчала так долго, — качает головой Джей Джей. — Я бы сказала, если бы могла, честно.
— Я знаю! — горячо перебивает ее Гарсия. — Это было ужасно — думать, что Эмили больше нет, но я теперь люблю ее куда сильнее, и ее, и Серджио, и даже блох, которых он где-то подцепил… Мы их почти вывели, так что и черт с ними, с блохами. И даже ее ногти я люблю, ты знаешь, я присмотрела ей варежки на Рождество, как думаешь, она не обидится? Не решит, что это намек?
Джей Джей обнимает Пенелопу и говорит ей, что, конечно же, Эмили не обидится, что на Пенелопу вообще невозможно обижаться, и что из всех людей Эмили любит как раз больше всего именно крошку Пен.
Пенелопа не злится на Джей Джей. Да и даже Морган, по сути, тоже. Злится, как выяснилось, Спенс.
Он больше не обращается к ней иначе как с редкими колкостями (оказывается, он на них способен), когда разговора совсем не избежать, в остальное же время как будто не видит и не слышит, и тут уже Джей Джей впору ловить его в коридорах и пытаться поговорить по душам. Или хотя бы просто поговорить.
Пенелопа благодарна ей. Морган теперь избегает ее. Спенс ее ненавидит.
А ведь недавно все было иначе. Морган, конечно, так же молчал, подавленный потерей друга. Дереку важно выглядеть сильным и мужественным — не только быть таким. От него должна исходить эта сила, чтобы друзья ощущали себя рядом, как за каменной стеной. Сейчас по стене пробежала трещинка, и Морган латает ее один. Это его желание и вынужденную отстраненность стоит уважать. Пенелопа, похоже, даже и не успела обидеться. Она успела выплакать море слез по поводу Эмили — и засиять ярче солнца тоже из-за нее. Это Пенелопа. Одному Богу известно, как она всегда и со всем справляется, но над Гарсией, кажется, не властно никакое горе.
Со Спенсом иначе. Еще совсем недавно Джей Джей рассеянно распутывала пальцами русые кудри, разметавшиеся по диванной подушке, вышитой ее мамой, осторожно и мягко, присев на подлокотник рядом.
— Сколько еще?
Тихий голос не прозвучал даже — скорее, почудился.
— Сколько еще, Джей Джей?
Даже страшно, насколько он нуждается в точных и однозначных ответах, малейшая зыбкость и неоднозначность порой может запросто выбить у Спенса почву из-под ног. Но при этом сам не находит сил даже закончить вопрос, хотя и так все ясно. Она была для него старшей, сильной, необходимой всегда, и особенно теперь. И он спросил у Джей Джей, когда прекратится его боль, словно она могла это знать.
Словно знал, что она может это прекратить.
Задержала ладонь на бледной щеке, пообещала: скоро. И выполнила свое обещание, но он продолжает сердиться.
Они лили слезы, пока Джей Джей крепко держала ниточку, связывающую Эмили Прентисс с миром живых, невидимую прочную ниточку, о которой никому нельзя было говорить, чтобы связь не порвалась от одного неосторожного слова. Теперь очередь Джей Джей всплакнуть — из-за Рида и его детских обид, отдаливших ее теперь от команды, и от того, что что-то упорно грызет ее, как бы говоря: все пошло не так, не так, не так...
Но это — не плакать над гробом с мертвым телом. И это боль, которая исчезает раньше, чем ее уход будут пытаться ускорить мученическими вопросами.
Легче всего с Росси. Он не знал, но, похоже, догадывался, что с Эмили все в порядке. Иначе не объяснить его спокойствие, хотя… Росси — это Росси. Он будет спокоен и в торнадо, и устроит пир во время чумы с пиццей, спагетти и покерным столом. Росси и сейчас зовет их к себе, и в нерабочей спокойной обстановке и Прентисс — куда меньше призрак, и Дженнифер — куда меньше изгой.
И Морган скоро начнет снова расслабленно шутить с ними обеими, подвыпив на вечеринке у Росси. Гарсия перестанет смотреть на Прентисс зачарованно и так, как будто Эмили вот-вот испарится — и от этого Джей Джей станет куда легче. И даже Рид придет на вечерние посиделки с коллегами, перестав бегать от них и дуться.
И да, ей необходимо перед ним попытаться извиниться. Снова.
— Спенс!
Вопросительный взгляд. Надо же, он теперь снова способен смотреть ей в глаза.
Без каблуков, неудобных на мягком ковре в гостиной Росси, Джей Джей надо встать на цыпочки, чтобы обнять его (наконец, это снова позволено).
— Дурак, — отчаянно шепчет Джей Джей. — У меня же не было брата до тебя. А сестру я уже потеряла. Я просто пыталась тебя защитить. Всех вас защитить. Прости, что сделала только хуже.
Он не отвечает — только молча зарывается лицом в ее плечо.
— Обижаются только те, у кого низкая самооценка, и пытаются так самоутвердиться за счет другого, вымещая на нем злость, — наконец, говорит он — глухо, не поднимая головы.
— Вернулся мой зануда-Спенс, — улыбается Джей Джей.
— Главное, что она вернулась, — Рид отстраняется и кивает в сторону Прентисс.
— Спасибо, что вы позволили вернуться. Нам обеим. Всему.
— Дорогие мои, что там у вас? — Гарсия уже изрядно пьяна, ее унесло уже с пары бокалов коварного красного вина из запасов Росси. — Боже мой, не пропадай никуда больше! Ни ты! — она тычет пальцем в смеющуюся Эмили. — Ни ты! — теперь в Джей Джей.
— Джей Джей, — скорее не слышит — чувствует Дженнифер снова слишком тихий голос. — Я просто не хочу больше никого терять.
Никто не хочет.
Джей Джей бы и рада пообещать, что так и будет, но не делает этого, потому что может нечаянно обмануть. У них не тот образ жизни, чтобы давать подобные обещания.
А врать она больше никому не станет.
Оригинал на фикбуке: ficbook.net/readfic/4933408

[Archie_Wynne]

Tabula rasa
Жанр: Джен, агнст, психология.
Пейринг или персонажи: Спенсер Рид; Эмили Прентисс, Дженнифер Джеро, Дайана Рид
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: Смерть второстепенного персонажа
Размер: мини

Иным агентам действительно лучше покинуть отдел.
s12ep08 "Scarecrow".
Эта сцена с карточками не идет у меня из головы.Немного цитирования, много авторской боли, и вообще... Я тоже от души желаю завершения кошмару.
Оригинал на фикбуке: ficbook.net/readfic/5010992

1250 слов

Последняя коробка карточек из магазина Болдуинов. Чуть помятая картонная коробка со съемной крышкой и круглыми отверстиями по бокам для пальцев, одна из шести таких же… Если только никакой ошибки нет и не всплывет еще парочка, как это обычно бывает.
Седая женщина-офицер, водружая коробку поверх остальных на без того заваленный материалами стол, выделенный Риду для работы, недоверчиво-сочувствующе смотрит на него — торчащие над нелепым картонным монументом узкие плечи, сбитый галстук, большая растрепанная голова на тонкой шее, какое-то совершенно потерянное и детское выражение лица.
— Может, помочь? — интересуется она.
— Нет, спасибо, я справлюсь сам, — отвечает агент.
Это невозможно — разобрать столько материала в одиночку. Однако старая женщина, которой хватает житейской мудрости, чтобы понять, что расстроен чудаковатый фэбээровец совсем не объемами дела, благоразумно оставляет его одного.
Что там могло случиться у этого парня? Новичок и слишком нервничает из-за неприятного дела? Ну, признаться, от того захоронения, что вскрыла взбунтовавшаяся река, и у местных-бывалых мурашки по коже. Нет, не в мертвецах проблема. Не иначе, всерьез поссорился с девушкой, или кто из родных заболел у бедняги.
Значит, лучше не трогать.
Рид снова остается в одиночестве. Открывает коробку, достает пачку карточек. Серовато-желтые однотипные листы. Логотип магазина семьи Болдуин в верхнем левом углу, сведения о покупках, ровные строчки букв и цифр, темно-красный штамп «оплачено» на каждой. Где-то среди этих равнодушных бумажонок затерялось имя убийцы. Человека, который когда-то, по всей видимости, еще не заставлял обескровленные тела девушек гнить на речном побережье под толщей глины и ила, а покупал какую-нибудь мелочь в этом несчастном магазинчике, чтобы переброситься лишней парой слов с дочкой Болдуинов — добродушной, круглощекой, с фотографиями зверюшек в медальоне. Живой.
Рид изучает карточки с привычной для него скоростью. В среднем двадцать тысяч слов в минуту, две-три карточки в секунду. Мозг привычно запечатлевает каждый лист, сохраняет его — каждой фамилией, суммой, количеством покупок, порванным краем, случайным пятнышком — лишь тускловатый свет гаснущего дня чуть размывает четкость картинки.
И вдруг…
Рид останавливается, прямой и окаменевший, с замершими на обратной поверхности отложенной карточки пальцами.
Что было на ней? Кто был?
Мысли лихорадочно мечутся в его голове, не обретая на сей раз формы, конкретики, связности.
Картинки нет. И только что перевернутой карточки в его сознании не существует. Информации о ней у него в это мгновение не больше, чем можно прочесть на ее чистой обратной стороне.
Отмотать назад. Перевернуть карточку вновь. Вглядеться снова в изображение. Черный логотип. Желтый фон. Грязно-серые выцветшие строчки. Штамп цвета засохшей крови.
Дальше карточки идут со скоростью одна в две-три секунды.
Медленнее. Медленнее.
Да он почти и не смотрит на них. Скорее, сквозь них.
«Привет, мам. Я собирался позвонить позже…»
Болдуины.
Пропавшая девушка, Черри. Она еще может быть жива.
Никто не мог ожидать, что река выйдет из берегов и раскроет свои тайны.
Мешковина способствует ускоренному разложению трупов.
«Что? Нет, мам, Пэт и Грейс живут в Лас-Вегасе, а ты сейчас — в Хьюстоне, в клинике Андерсона…»
«Я могу чем-то помочь?»
Нет, Джей Джей. Или… я не знаю.
Полузабытая резь — лобная доля. Глаза Рида — сломавшаяся камера, треснувшие объективы, подвергнувшаяся воздействию света фотопленка, голова — картонная коробка, пустившая прореху по сгибу…
Руки его, нерешительно замершие было и взметнувшиеся к глазам — протереть, вернуть взгляду фокус, ощутить удивительную сухость воспаленных век — продолжают перекладывать карточку за карточкой, постепенно возвращаясь к прежней скорости, и даже еще быстрее.
Кое-что не возвращается. Есть процессы, которые необратимы.
От горького напоминания себе об этом факте он едва не сминает очередную карточку.
И механически-четкие мерные движения быстрых ловких рук возобновляются — светлое мерцание в сгущающемся полумраке пустого и звеняще-тихого офиса. Имя к имени. Цифра к цифре. Догадка к догадке, все ближе к разрешению задачи.
***

— Ты просто мой спаситель! — благодарно улыбается Прентисс Риду, видя, как он пробирается к ней по салону самолета с двумя кружками свежесваренного кофе. Эмили порядком устала от только что раскрытого дела — все почти обошлось, но любое из их дел утомительно, да и новая должность не добавляет ей бодрости.
Однако стоит лишь взглянуть на лицо коллеги, как все положительные эмоции, какие только может пробудить кофейный аромат, разом сходят на нет. И Прентисс понимает, что Рид пришел не для того, чтобы выпить с ней по-дружески кофе.
Прентисс остается только осторожно и бережно сжать оторвавшиеся от горячего фарфора, тут же задрожавшие и как-то бессильно повисшие руки и выслушать сбивчивую просьбу Рида отпустить его в Хьюстон.
— Помнишь, я как-то сказал тебе, что мне временами кажется, будто будущее уже прошло? Знаешь, теперь все банальнее: мне начинает казаться, что оно и не наступит. И что есть только настоящее, а прошлое… — Рид неловко вытирает покрасневшие глаза тыльной стороной ладони, резко вырванной из рук Эмили и внезапно замолкает.
«Его тоже не будет. Я его забуду. Все забуду. Вероятность этого…»
А дальше думать ему страшно. И страшно думать, что, вполне возможно, он жалеет не свою мать, день за днем все более далекую от реальности, а самого себя.
Потому что может один в один повторить ее путь. И это только вопрос времени.
Рид просит не об отдыхе. А о разрешении на добровольную пытку — наблюдать, как гаснет Дайана у него на глазах. Ощущать одну свою беспомощность, когда закончится эффект плацебо — эйфория мамы по поводу того, что он заехал в гости, и связанное с этим традиционное, короткое и ненадежное, обманчивое облегчение.
Если мама вообще в этот раз вспомнит, кто он такой.
Хочется, чтобы помнила. И чтобы осмысленно смотрела на него и говорила с ним, как можно дольше.

…Оторвав взгляд от карточек, глядя в пустоту, сквозь однотонный желтый листок, Рид понимает, что не помнит, который час, и как он оказался в этой комнате, и зачем, и когда вокруг стало так пусто и тихо…
…Не помнит имя на карточке…
Пол едва не уходит из-под ног. Головная боль. Перевернуть лист. Взглянуть снова. Распознать. Сканировать. Сохранить.
Теплота прикосновения Джей Джей и нежный запах ее волос больше не отдаляют пустоты.
Его память отказывается работать по привычно-четким алгоритмам. Прошлое. Вчерашнее. Десятилетней давности.
Его первый день в агентстве.
Первое "эй, красавчик!" от Моргана.
Последняя игра с Гидеоном и пыль на замерших навсегда на одном месте шахматах.
Взмывающие к небу качели. Страх и восторг ребенка от захватывающей дух высоты. Некоторые вещи не возвращаются, как и иные люди.
Река, полная мертвецов.
Коробка, полная бумаг.
Чистый лист.

Эмили смотрит на него с неподдельной жалостью.
Хоть что-то из этого кошмара пора прекратить.

— Эмили, оставь это, пожалуйста, у себя. Это не по поводу отпуска.
Прентисс рассматривает протянутый им конверт. Довольно большой, для сложенного вдвое листа офисной бумаги, ровно и аккуратно заклеенный и купленный, судя по всему, совсем недавно, перед вылетом.
Бумага почему-то кажется при этом чуть пожелтевшей или сероватой — какой-то болезненно-тусклой.
Эмили не удивлена. Она когда-то думала, что Рид — последний, кто захочет покинуть отдел. Но уже давно перестала придерживаться этого мнения.
— Если и правда решишь уйти насовсем, чем планируешь заняться?
— Пока не знаю. Но хотел бы побольше времени проводить с матерью. Я придумаю.
— Не сомневаюсь.
— Просто может выйти так, что… я больше не смогу ничего сделать для вас. Уже не могу. Если мне сейчас дать материалы дела, то я не…
— Эй, — Эмили хмурится, делаясь — смутно, неуловимо — похожей на Хотча, в которого ей так сложно играть. — Тебе просто надо отдохнуть.
— Возможно, — лоб Рида пересекают резкие, горизонтальные, какие-то очень лишние на его все еще мальчишечьем лице морщины. И когда они только успели появиться?
Эмили, грустно улыбнувшись, берет свою кружку и легонько стукает по кружке Рида ее краем.
А его заявление об уходе стоит спрятать подальше. И надеяться, что оно не пригодится.
...Или все же будет лучше, если оно понадобится?